Ольгу должны были судить за прогул, и опять ей помог бригадир Труфанов: где-то кого-то умолил, что-то взял на себя, — в общем, похлопотал. Опомнившаяся Ольга руки готова была ему целовать, лила слезы товаркам в заскорузлые ладони, и вся гордость ее осела где-то на дне души, как в глубоком холодном колодце.
Зинка, вопреки приговорам сердобольных пророчиц, уцепилась-таки за жизнь, выжила и, хотя долго не становилась на ноги, однажды все же поднялась на них — гнутых и слабых — и заспешила вперед, как и все. Но росла до крайности слабой, переболела всеми болезнями, отняла у матери всю ее оставшуюся свежесть и силы. Более всего пугала Ольгу ее неспокойность и боязливость: Зинка страшилась темноты, незнакомых предметов и особенно людей, заходилась в крике от пустяков, и с годами это не проходило.
После войны Ольга собрала семью в фотографию. Отменили карточки, на душе стало спокойнее. Фотограф снял их так: Мишка позади, Санька по левому, Зинка по правому боку. Санька, как солдат, — руки по швам, четырехлетняя Зинка, растопырив пальцы, надежно держится за мамкино колено. «Отцу словно бы и места нету», — отчего-то подумалось Ольге, когда она выкупила фото. Опять она погрустила, что многое было не сопережито, не истрачено с Георгием и так и истаяло в ней, перебрала-потрогала сохраненные его вещи, вдыхая след далекой памяти, и тут — как ни странно, именно на фотокарточке — обнаружила малопохожесть дочери на остальных детей.
Ни отцовских, ни своих черт не могла уловить Ольга в тонких линиях Зинкиного личика, вон и брови вроде бы у всех одинаковы, а и то у нее другого вида, и смуглости перебрала против братьев…
Это отметила Ольга, пришло в голову, а потом другое накатило: все целы, господи! И сытые почти, и одежка какая-никакая, и Зинка — вот она! — стоит и глядит, стоит и глядит!..
В классе — и это со временем подошло — Зинка стояла последней по росту и там же, с краю, по учебе. Повторять года не оставалась, но успевала с трудом, особенно после того как Санька устроился в ремесленное и перестал просиживать с нею вторую смену с ее уроками.
Ольга могла бы признаться, что к Саньке — как бы там ни было — легче всего добрела ее душа. Бесхитростен и открыт был младший сын, безотказен в любой просьбе. За Мишку же не так-то просто было поручиться, допустим, в том, что он добросовестно растолкует Саньке или Зинке заковыристую задачку или вообще последит, чтобы они не отлынивали от дела, когда матери нет дома. Может быть, где-то в своей горькой прямоте — «пусть делают сами»— Мишка был и прав: какой толк брать взаймы чужую голову. Однако Ольга переживала за его душевную, словно бы не родственную, скупость по отношению к своим.