Собирался оттуда денег привезти мешок — «что хочешь, будешь делать», — а заехал из первого черноморского отпуска — на дорогу не было. Отправила Ольга и с собой дала, что. могла. Стоит Санька в модном плащике под крылом самолета, все никак не тронется с места. Потом по лесенке побежал, взобрался до верха. «Ну, ладно, все нормально…»— говорит что-то непонятное, уже и слышно плохо, потому что в стороне ревет другой самолет. «Да, сынок…»— шепчет Ольга и незаметно плачет отчего-то. А Санька трогает шейный ремешок от приемничка и кричит: «Хочешь, тебе оставлю?» Он даже шагнул было вниз, пошел, но наткнулся на руку бортпроводницы. «Куда вы?» Весы перетянуло в другую сторону, и Санька развел руками. «Боже упаси!»— машет рукой Ольга. «Новый пришлю! Новый!»— уже из дверного провала, еще громче кричит Санька…
Дочери в это время подходило к девятнадцати. Тут она совсем уже выправилась: и ростом — сколько надо для ровной девушки, и телом достаточно окрепла — чуть ли не всю работу по дому от матери переняла. Да и сказать, дел по уходе ребят оставалось — в день на легкую прогулку. К той поре только поняла Ольга, в кого у них пошла ее дочь, — в бабку Мотю, по отцовой линии.
Это верно: с лица воды не пить. Но лицо ведь и первое, что открывается в женщине, что останавливает начальное внимание. Расплылся как-то в памяти образ Георгия, но он не был дурен — это все видели, а если б еще не слабая рябота, обретенная в детстве, он был бы совсем привлекательным. Бабка Мотя, его бабушка, еще совсем молодая, узколицая и строгая, — на зависть пригожа на старинной карточке, где стоит, облокотясь на венскую спинку высокого кресла. Зинка, значит, отросла от ее корня.
Ребята были светлей, шире в кости и как-то вообще проще телом и внешностью, — это была другая порода. Тонкие линии скул и бровей, гладкие, не в пример всем Минаковым, волосы, забранные за спиной в пучок, быстрые движения — все отличало Зинку от матери и братьев. Про таких обычно говорят — от другого отца или, еще занятней, — не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Эту выкладку соседских и заводских глаз Зинка знала еще в малолетстве, но оценила много позже, когда начала жить своим умом.
Когда стало ясно, что со школой дочери не сладить, Ольга стала подыскивать ей место на заводе, поближе к себе, к глазу. Сама учетчица — так и прижилась на этом месте с той поры, как донашивала Зинку, — Ольга знала про все специальности и своего, и соседних цехов, но нигде не видела подходящего для дочери занятия.
Для проверки она сводила ее на производство — и только расстроилась: цеха перепугали Зинку пуще школы. Возвратись домой, она ушла за переборку — Санька ее поставил на место занавески и как бы отделил добавочную комнату — и не выходила оттуда до самого ужина. А потом вместо еды расхлюпалась, повисла у матери на шее, и горевали они обе не один час.