Даже сейчас, зная, что Сибилла мертва, что мне никогда не придется каяться Кейт в своем прегрешении, я пребывал в душевном смятении. Сибилла обманывала всех, кто ее окружал, умело используя людей в своих собственных целях, потворствовала уничтожению всего, что было мне дорого. По ее вине погиб Перегрин; я должен был бы радоваться ее смерти, зная, что хозяину Сибиллы, Филиппу Испанскому, по прибытии в Англию будет нечем припугнуть Елизавету. Без этого письма он вынужден будет еще жарче защищать ее, поскольку, лишь сохранив жизнь Елизаветы, сможет надеяться, что когда-нибудь добьется ее благодарности.
И все же сейчас, низко опустив голову под порывами мелкого снега, который то прекращал идти, то сыпал снова, покачиваясь в седле резво бежавшего вперед Шафрана, я не мог не признать, что, несмотря на все преступления Сибиллы, несмотря на то что я никогда не встречал и милостью Божьей никогда больше не встречу подобной женщины, Сибилла преобразила меня. Она пробудила во мне нечто новое – неистовое, почти животное осознание самого себя.
«Вы мне ничем не обязаны».
Сибилла ошибалась. Я был обязан ей тем, что узнал и понял. Мне, как и ей, было ведомо отчаяние искалеченного детства, бессилие перед чужой, грубой и безжалостной волей. Меня, как и ее, сжигало неистовое желание доказать, на что я способен. Сибилла была моим отражением, черным двойником моей души. Вот только то, от чего я стремился избавиться, что старался усмирить и обуздать, служа Елизавете, Сибилла приняла и отточила до смертоносной остроты – как всякий клинок, который ей доводилось брать в руки.
Сибилла была тем, кем мог бы стать я, если бы моя судьба не приняла иной оборот.
* * *
Я доехал до Эшриджа к наступлению темноты.
Окрестности Хартфордшира укрывал свежевыпавший снег. Едва я под цоканье копыт въехал во внутренний двор, один из конюшенных мальчиков бросился принять у меня Шафрана. Я снял с седла сумку, и еле волоча ноги, вошел в особняк.
Мистрис Парри, увидев меня в освещенном факелами зале, вместо приветствия испуганно ахнула:
– Боже милостивый, на кого ты похож?!
Лишь тогда я сообразил, какое зрелище собой представляю – забрызганный дорожной грязью и снежной слякотью, облепленный каменным крошевом и глиной после лазанья под стенами и в потайных туннелях, в истрепанном плаще и разодранной куртке, с окровавленной повязкой на руке, да вдобавок весь пропахший собственным и конским потом.
– У меня был долгий день, – отозвался я.
Я достал кожаный футляр с письмом Елизаветы, снял с себя плащ и ножны со шпагой. Мистрис Парри приняла у меня оружие.