Сама бела, стало быть, не сеточка, боярыня.
Губки поджала.
Бровки сдвинула сурово.
И глядить этак, с прохладцею. А перед нею Еська стоит.
Прямой, что оглоблину проглотимши. Ажно выше сделался. И белый весь… страшно глядеть… цветочки сжимает, стало быть, принес боярыне своей, да только энтот дар ей не в радость.
— Гордана…
Я не услышала — по губам прочла, до того тихо сказано сие было… а боярыня только плечиком точеным дернула.
— Что-то ты нагл стал, холоп, без меры… — Рученькой белой махнула, этак мух отгоняют. — Ежели смеешь имя мое произносить.
И подбородочек подняла.
Проплыла мимо…
— Стало быть, — Еська схватил боярыню за рукав отрезной, — не мил я тебе больше?
— Ты?
— Я. Или забыла, Горданушка, как… говорила… что говорила…
— Забыла, — ласково ответила она. — И тебе советую. Потому как, если вдруг не забудешь, то батюшке отпишусь. Не дело это, когда холопы боярской дочери шагу ступить не дозволяют… и про то в Правде, помнится, писано, что ежели холоп какой нанесет оскорбление деве роду боярского словом аль взглядом, то и пороть его надобно на лобном месте, пока вся шкура не слезет…
Она говорила это, в глаза глядючи, и от каждого словечка, что падали камнями в пруд, удовольствие имела, и было то для меня странно.
Страшно.
Еська же рукав не выпустил.
— А если он и коснуться посмеет, то и вовсе до смерти…
Пальцы разжались, и шелк темно-синий сам выскользнул, шкурою скользкою змеиной, перелинявшей.
— Ты меня обманул, — сказала Гордана и цветочки взяла.
Повертела.
Да и под ноги бросила.
— Чем же? — Еськин голос был тих и страшен, этак тихо становится перед грозою, когда небо еще светло, а все одно чуется, что вот-вот проломит его первая молния. — Я никогда не говорил, что я царевич… если тебе он нужен.
А то кто ж еще?
— Ты должен был сказать, кто ты есть…
И ушла.
Он же так и остался.
Стоит.
Покачивается. В плечи себе вцепился, да так, что руки побелели. И сам белый-белый…
Я встала, булки булками, да… неладное с человеком деется.
— Видела? — Он ко мне и не повернулся.
— Видела, — согласилась я. — И слышала…
— Ты… с мыльней этой… я ведь точно знаю, куда шел… и тут вдруг… — Он попытался усмехнуться, да только усмешка та кривою вышла.
— Не я, Божининой милостью клянусь.
Арей… больше некому… небось, подговорил Хозяина, а тот и рад был бы помочь, тоже все переживал за меня…
— Какая теперь разница. — Он пальцы разжал. — Небось, все уже знают…
Я кивнула. Знают… Гордана не из тех, которые молчать будут, да и подруженьки ее, и выходит, что отныне быть Еське серед царевичевых людей, да наособицу.
— Ну и…
Еська добавил пару слов покрепче, таких, за которые бабка, случалось, за уши меня драла…