Слушал он, подпер кулаком голову, глазищи прикрыл… не соснул бы, а то с сонным мне чего делать-то?
— И коль свезет ему, то кобыла жеребою окажется.
— Понятно.
От же ж! Я тут распинаюся, сказки сказываю, а ему понятно.
— Значит, мой жеребец — наполовину кэльпи?
— Водяной конь, — поправила я.
От не люблю этих словесей. Кэльпи… пойди пойми, чего за тварюка. А водяной конь скажешь, то и кажному ясне будет, об чем разговор.
— Пускай водяной конь. И что дальше?
А я-то, можно подумать, ведаю, чего там дальше. Специалисту нашел.
Злость моя была беззубою, что старый кобель, которого на подворье из милости держали. И управилася я с нею легко.
— Розуму в таком коне поболей, чем в обыкновенственном. И хозяина своего, ежели буде он ласков, любят они, что мамку родную. И нельзя энтого коня свести. Коль сядет на спину чужой человек, то полетит конь ветром, понесет его по-над полями да лесами, а после скинет, и так, что лиходей шею свернет. А еще злопамятные оне зело…
— Вот, значит, как… — Кирей подбородок потер. — Выходит, если бы я сел на этого коня…
И головой покачал.
Наездник он, верю, лихой, да все одно не удержался бы…
— Не только в коне дело, — молвила я. — Измир слово ведал особое… этим словом он бы и обыкновенного коня проклясть сумел бы, не то что водяного… это слово от души идеть, в ней и родится. И с нею выплеснется… и когда б сказал он…
— Кеншо знал. Перестраховался, паскудина… — Из сапога Киреева плетка вынырнула, хлестанула по раскрытое ладони. А плеточка-то махонькая, леконькая, из серебряных нитей свитая, да только на ладони рубец вспух. И Кирей зашипел. — Не мог не знать… или конь меня сгубит… или проклятье… что ж, Зослава, вновь я перед тобой в долгу.
Я только рукою махнула.
Не дело то, долгами считаться. Да и не его спасала я, душу Измирову, чтоб не вышла она вся на проклятие, не переродилась под знаком Мораны.
Дед сказывал, что в царствие ее розные дорожки ведут. И одних она привечает, а на других глянет костяным глазом, который наскрозь любого человека видит. И коль больна душа, уродлива да крива, то и переродиться ей в полуночницу, аль в свееву птицу, которой суждено блукать меж небом и землею до самого мира перерождения.
Будет она плакать, сулить людям несчастья.
А то и понесет на белых крыльях, из девичьих волос плетенных, мех с горестями да болезнями всякоразными. Да только слабенький той мех, и крылья в прорехах, вот и посыплется из него всякое на головы людям… и горе, ежели хоть капля упадет. Сточит тогда человека болезня неведомая, тоска душу изгрызет, несчастия привяжутся, да так, что хоть сам в петлю лезь…