— Значит, нет?
— Зачем она тебе? Ты ее не любишь, я знаю точно…
— Любовь и выгода, племянничек, — разные вещи… и порой ради выгоды и любовью приходится поступаться.
— Не хочу так.
— Лучше жить калекой? Сейчас в тебе еще осталось эхо силы. И тело твое помнит, что такое истинное пламя, но вскоре оно забудет, и тогда сама Великая Мать не зажжет его вновь. Твое время уходит, Арей…
— Лучше ты уходи.
— Что ж, если передумаешь — кликни…
Кирей вышел из-за ширмы и, меня увидевши, остановился.
— Доброго дня, Зославушка… — А морда довольная-предовольная, прямо как у кота, сметаною обожравшегося. Роги на солнышке поблескивают, глаза тоже поблескивают… и сам ажно лоснится.
С чего бы?
— Премного рад видеть свою дорогую невесту в добром здравии…
— Ага… я тоже премного рада.
Вот не поняла я, об чем они тут говорили, но чуется, с той беседы Кирей получил, чего желал… а мне бы понять, чего ж он-таки желал-то? И отчего тянет взять да опустить на макушку евоную подносу.
— В таком случае тешу себя надеждой, что в скором времени у вас, моя прекрасная Зослава, отыщется минутка-другая для беседы…
— Отыщется, — пообещала я.
И чуется, беседа сия зело живою будет. Такою живою, что ухвату не помешает прихватить… ухват, он в душевных беседах помеж сродственниками — не последнее средство.
— Тогда не смею вам мешать…
И поклонился, ручкою по полу мазнувши… надо было бить, да я только подвинулася, Кирея пропуская. Дождалася, когда выйдет, и после только к ширмам подошла.
Неловко было.
— Можно?
— Заходи. — Арей на лавке сидел, руками в нее ж упираясь, будто не до конца доверяя собственному телу. Выглядел он немочным, бледным, что тать, да истощавшим. — Ты… все слышала?
— Нет, — призналася я.
— Хорошо…
— Нет. Зачем он приходил?
Подносу я на лавку поставила и велела:
— Ешь давай. А то Марьяна Ивановна жалуется, что ты дуришь…
Думала, возражать станет, отнекиваться, аль, хуже того, замолчит, но Арей лишь голову опустил виновато да ложку взял. Ел он… от как изголодавшийся человек и ел, жадно, хотя и не давясь.
Я табуреточку себе нашла.
Села.
Сижу, гляжу… любуюся… живой ведь. И чудо, что живой… я помню распрекрасно, как он на снегу лежал… или как за зверя подгорного цеплялся, не отпуская, выжигая чужую запретную волшбу пламенем.
— Мне… надо было подумать, — это он произнес, когда ложку отодвинул. — Все… изменилось. Ты ведь знаешь?
— Ты больше не магик?
— Да… — И взгляд отвел. Молчит. И я молчу. Жду, чего скажет, а он говорить не спешит, шнурок мой, который вокруг запястия обернул, трогает, крутит. — Это сложно объяснить… когда проснулся дар, я только и думал о том, как стану магом. И учился… я лучшим был на потоке… несмотря ни на что… и гордился этим. Только этим и гордился. Мне Фрол Аксютович место предложил… я не хотел тебе говорить, пока не сладится, но здесь, при Акадэмии… помощником… для начала. Там, если бы пошло, я бы и до наставника подняться сумел бы…