– Негодяй! Алчный негодяй!
Я выскочила из его комнаты и опрометью побежала к себе. Меня так трясло, что я то и дело натыкалась на стены. Боже мой, твердила я себе, какая я дура, дура, дура… Почему я не последовала совету мадам Ивонн? Ведь она никогда не советовала мне ничего дурного. Почему я поддалась жалости к человеку, который насиловал невинную девушку (Себастьян ведь думал, что Мари невинна) в святом месте, не чувствуя ни угрызений совести, ни почтения к сану, которым облечен? И вот теперь он пойдет к отцу и донесет на меня самым подлым образом. Я даже представляла, что он скажет. Конечно, не признается, что обладал мною. Просто налжет, что зашел в притон, дабы усовестить непотребных женщин, и увидел там меня. Но сразу не узнал, а вспомнил ту встречу только сегодня, когда я нечаянно уронила вуаль, которую, конечно же, надела не ради исполнения какого-то обета, а чтобы меня не признал брат. И отец потом меня даже слушать не станет. Что бы я ни твердила, отец не поверит. С него станется еще и впрямь позвать повитуху, чтобы освидетельствовала меня. Вот позору-то будет…
Я стояла под дверью в своей комнате и ловила каждый звук. Я ждала шагов Себастьяна, который должен будет пойти мимо моей двери. После его визита к отцу я стану опозорена и лишена даже самой призрачной надежды на грядущее богатство. Отец перепишет завещание. Перепишет! Меня еще и в монастырь запрут!
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Второе утро подряд Алёна выходила из дому невыспавшейся и настолько усталой, словно всю ночь таскала какие-нибудь тяжести… например, собирала на некоем поле камни. Крупные и мелкие. У нее болели и руки, и ноги, особенно тянуло кожу на коленях, заклеенных пластырем. Ссадины, смазанные зеленкой, выглядели вызывающе, с точки зрения любого здравомыслящего француза, потому что зеленка – спиртовой раствор бриллиантовой зелени, выражаясь медицинским языком, – штука во Франции совершенно неведомая. Йод – да, он известен. Зеленка – нет. Алёна ее нарочно везла из России. Но если она здесь выйдет в пир, мир и добрые люди с зелеными коленками, ее немедленно примут за сумасшедшую. Как и всякую русскую. Ведь с тех пор, как французы познакомились с творчеством Достоевского… ну и так далее. Об этом уже говорилось.
Спускаясь со ступенек террасы и закрывая за собой калитку, Алёна оступилась, поскользнулась на какой-то гадости и чуть не упала. Посмотрела на землю, заранее не то брезгливо, не то ознобно передергиваясь, – и чуть не плюнула: там лежала половинка наполовину вышелушенного подсолнуха. Подсолнух рос вон там, напротив крыльца, около заросшего крапивой полусгоревшего чуть ли не двадцать лет назад да так и заброшенного еще одного домика Брюнов, которые наплевательски относились к своей собственности, как крупной, так и мелкой. Подсолнух рос себе и рос, не очень крупный, но не так чтобы очень мелкий. Алёне, которая очень любила семечки, иногда хотелось их пощелкать, но не хотелось нарушать эстетику живой картины: до чего же классно его яркая желтизна смотрелась на фоне почернелых стен и густо-зеленой крапивной листвы, ну просто Ван Гог! И вот какой-то досужий прохожий взял да и нарушил эту эстетику, к тому же бросил огрызок подсолнуха под ноги Алёне. Известно ведь, что нет на свете приметы более дурной, чем споткнуться, отправляясь в дальний путь.