- Ты не спрашивал, - пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: - Готово.
- Бери его, сынок, неси в жар.
Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 см, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.
Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.
- Хорошо-то как! Как в детстве.
- Так ты тоже деревенский, командир? - удивился Прохор.
- Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.
Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.
- Понятно. Чистота - залог здоровья. - Ляпнул я. - В здоровом теле - здоровый дух.
- Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.
- Никто не умеет, - ответил я ему, - Спасение утопающих - дело рук самих утопающих.
Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал - он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.
- Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное - не мой удел.
Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.
Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.
- Как ты? - спросила меня Дарья Алексеевна.
- Как в сказке - чем дальше, тем страшнее.
- Ничего не бойся - сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.
- Давно уже ничего не боюсь, - ответил я.
- Как интересно!
- Да, как-то перегорело.
- Ты же не отсюда? Ты же пришлый?
Я аж задохнулся.
- В смысле?
- Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.
- У тебя отец жив? Прохора дед?
Но, Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня "ломать". Это я ещё мало что чувствовал - парализовано же тело. И то, от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.
Не долго я вытерпел. Орать начал как резанный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.
- Потерпи, родненький, потерпи! - шептала Дарья Алексеевна.
А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало - от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!
Сколько продолжалась моя пытка - я не знаю. Учитывая изменчивость восприятия времени в таком состоянии, в каком пребывал я. И минута такой пытки казалась вечностью.