— Полезет. Плачу-то я.
Убийственный аргумент подействовал слабо, и еще долго косилась она на нарядный, в глянцевой обложке прейскурант, пока я не переложил его на соседний столик. Официант подал графинчик коньяку и бутылку «Саперави». От шампанского Катя отказалась. Я никак не мог понять, придуривается она или действительно с деревенской непосредственностью переживает за мой кошелек.
— За что выпьем, Катя?
— Наверно, за знакомство?
— Хороший тост.
Мы выпили, глядя друг другу в глаза, и это была святая минута — чистая и простая. Дальше пошло еще лучше. Мы так много смеялись за ужином, что я охрип. Она была чудесной собеседницей, потому что большей частью молчала, но по ее разгорающемуся взгляду было видно, с каким удовольствием впитывает она мои умные, затейливые речи, но пила она, к сожалению, мало и только красное вино. Я же заглатывал крючок все глубже, как жадный окунь.
Весь вечер у меня было праздничное настроение, хотя его немного подпортило появление в зале Леонтия Загоскина, местного алкаша-интеллектуала. Он тут пил и гулял много лет подряд, ничуть не меняясь внешне — бородатый, нечесаный, грузный, темнокожий, — и лишь с годами все больше стал походить на хлопотливого домового. По натуре Леонтий безвреден, но приемлем только в небольших дозах и в уместных обстоятельствах. Однако урезонивать его бесполезно. Где увидел знакомца, там и прилип.
— Привет, соколики! Как она, ничего?
— Отлично, Леонтий! Выпьешь рюмочку?
Леонтий, естественно, не отказался — и это был лучший способ его спровадить. Вообще-то по-настоящему он редко надирается, хотя всегда выглядит как бы под балдой. Жирный, без возраста, опрокинул рюмку в рот, как в заросший мохом колодец. Катя смотрела на него с оторопью, и Леонтий многозначительно ей подмигнул. Впрочем, по женщинам он тоже был, как известно, не ходок. Жил напряженной духовной жизнью человека, воскресшего после оплошного захоронения. Обернулся ко мне:
— Ну что, соколик, как тебе при капитализме?
— Очень нравится.
— Чем промышляешь, если не секрет?
— Ворую потихоньку, как и все.
Леонтий огорчился:
— Выходит, продался хамам? Небось ляпаешь им фазенды?
— Угадал, брат.
— И не стыдно?
— Стыдно, но жрать-то охота.
По угрюмому лику Леонтия скользнула горькая тень вечности. Он искал слова, чтобы поточнее определить мою вину перед человечеством. Я ему косвенно помог:
— Гунны приходят и уходят, дома остаются людям. Так было всегда.
— Но тебе не только жрать охота, да? Тебе и девок охота по ресторанам водить.
— Еще бы!
Кате со стороны могло показаться, что мы ссоримся, но это было не так. Если Леонтию не дать высказаться, он не отвяжется.