— Я сплю, сплю, — пробормотала она. — И ты тоже спи.
Чуть позже я поднялся и пошел на кухню. Григорий Донатович, укрытый до пояса простынкой, читал какой-то журнал.
— Хочешь снотворного?
— Да нет, я водички… Григорий Донатович, вы в самом деле полагаете, что мы выпутаемся?
Улыбнулся — благодушный, загорелый, невозмутимый и в очках.
— Небольшая депрессия, да, Саша?
— У меня складывается какое-то удручающее впечатление, что их слишком много и они повсюду. Катю жалко, вы же видите, как она переживает.
Гречанинов положил журнал на пол. «Садовод-любитель» — поразительно!
— Нет, Саша, их немного, но они следуют первобытным законам. Загоняют и добивают слабых. Умного, сильного зверя им нипочем не взять. Сказать по правде, ты и без меня с ними справишься.
— Шутите?
— Нисколько. Ты им не по зубам. Уверяю тебя, Четвертачок уже сам жалеет, что с тобой связался. Столько усилий, а у тебя всего три ребра сломано. Почти нулевой результат. Но обратного хода ему теперь нет: потеряет лицо. Он ведь вожачок в стае. Ему свои опаснее, чем чужие. В стае вожачков не меняют, их раздирают в клочья. Только зазевайся.
Если Гречанинов посмеивался надо мной, то, надо заметить, время выбрал не самое удачное.
— Извините, что побеспокоил, — сказал я и пошел спать.
Просыпался тяжело, с надрывом, точно медведь после зимней спячки. Кати рядом не было. Нашел ее на кухне, где они с Григорием Донатовичем пили утренний кофе. Застал мирную домашнюю картинку, глазам не поверил. Катя — в широченной мужской пижаме в синюю полоску — покатывалась со смеху, а Григорий Донатович с сумрачным видом заканчивал анекдот про пионера Вовку. Увидев меня, Катя завопила:
— Ой, не могу больше, ой, не могу! Саша, послушай!
— А вот еще, — хмуро продолжал Григорий Донатович. — Вызывает учительница Вовиного папу и сообщает: ваш сынок на уроках ругается матом…
Катя взвизгнула и сделала попытку свалиться со стула. Гречанинов деликатно поддержал ее за плечо. Мне не понравилось их веселье: какой-то пир во время чумы.
— Если бы надо мной трое надругались, — заметил я напыщенно, — я бы вел себя скромнее. Хотя бы из чувства приличия.
— Грозный какой пришел, — прокомментировал Гречанинов. — Может быть, голодный?
— Он всегда такой, — пояснила Катя. — Характер очень тяжелый.
— Он где работает, Катюша? Не в крематории?
— Говорит, архитектор. А там кто знает.
— Может, тюрьмы строит?
Катя наложила мне овсянки и густо полила ее медом.
— Будешь кофе или чай?
— Кофе, пожалуйста. — Я ничуть не ревновал ее к наставнику, хотя по натуре был мелким собственником, почти рыночником. Разумеется, перед грозным обаянием Гречанинова, будь ему хоть сто лет, мало какая женщина устоит, но Катя, такая, какая есть, избитая, изнасилованная, принадлежала только мне, в этом я не сомневался.