Попасть туда в безлюдный вечер и в метель было не так просто. Дежурный посоветовал мне переночевать на пересыльном пункте.
Где мне только во время войны не приходилось коротать ночи, но в Камышине я, подобно Хоме Бруту, переступил порог старой церкви. В полутьме со всех сторон неистово посвистывало и храпело. Все это в вышине, под самым куполом, где жалобно дребезжали оконные стекла, сливалось с воем метели в какой-то дикий хор. Но я был рад теплу. Оно исходило от раскаленной печки, сделанной из большой железной бочки. Старшина, бросив подкладывать в печку поленья, подвел меня к деревянной лестнице и стал просить извинения за то, что только на пятом ярусе есть свободное место.
Мои нары оказались вместительным ящиком. Сорок три дня я не снимал валенок и не расставался с кожухом, а тут тепло, можно, наконец, сбросить эту тяжесть.
На передовой позиции, в холодных блиндажах и землянках, я спал блаженным сном, а тут, в тепле, в тыловом городе приснился горящий Сталинград и так ясно возникла Московская улица. Снова ощутил качание трехэтажного дома, увидел балкон и рухнул с ним в пылающий костер.
Открыл глаза. С голубой вышины прямо на меня спускались с мечами в ярких нимбах два золотокрылых строгих ангела. Спросонья какое-то мгновение не мог понять, где я, что со мной происходит. Отвел глаза, глянул вниз, и тут эту неизвестность усилил синеватый провал. Мне показалось, что нахожусь между небом и землей. Стало жутко. Как вдруг из-под крыльев ангелов появились две руки с алюминиевыми солдатскими кружками.
— Давай, Иван!
— Чтоб никакая пуля нас не брала!
Чокающиеся кружками ангелы продолжали витать надо мной под куполом церкви, но теперь это вызывало только улыбку.
Утром метель ослабела, но порой из-за Волги дул сильный ветер и нес по улицам вихри снежной пыли. Редакционный поезд я отыскал в неприветливом дворе, заваленном деревянными ящиками, битыми стеклянными банками и высокими сугробами. За кирпичной оградой тянулся обрывистый берег Волги. Заводские цеха молчат. Кругом — неуютность и запустение. Но как только я поднялся по ступенькам и вошел в вагон, сразу услышал ритмичную работу ротационной машины, бойкое постукивание пишущих машинок, шум линотипов. Повеяло вечно кипучей и такой родной редакционной жизнью.
В жилом вагоне звучал патефон. Здесь пили чай, правили гранки и читали стихи. С фронта приехал политрук Дмитрий Луценко с просьбой сделать для дивизионной газеты клише. Смущаясь и робея, прочел стихи о своей дивизии.
— Ну что ж, очень хорошо, — похвалил Иван Поляков.