Ест он не спеша, добросовестно пережёвывая то, что дают. Его уважают, любят. Иногда подсмеиваются. И всегда оставляют кусок помягче и побольше. Правда, когда мало и не хватает, ничего не оставляют, кроме каши, но он ест и кашу и никогда не отказывается.
На сегодня всё. Мы одеваемся. И дядя Серёжа говорит, что завтра, конечно, к десяти, как всегда, и чтоб не опаздывать, разное бывает, но лучше не надо, — а то дрова, больные, может, кто умрёт и придётся отвозить.
Он аккуратно вешает свой халат в шкафчик, поясок и шапочку складывает и кладёт в карман. Закуривает, вытряхивает пепел, дует, прячет мундштук. Зелёный мундштук, который я вижу сегодня в последний раз.
— Пожалуй, и до свидания, — говорит он, — и счастливо, и всё ничего, и вообще.
Он не смотрит в глаза, а куда-то вниз, отворачивается и идёт. И старшая сестра говорит ему до свидания, и больше. Хлопает дверь.
Становится тихо. Слышно, как за стеной два врача подсчитывают количество умерших за месяц, и оказывается, что у одного больше нормы, у другого меньше. Один хочет, чтоб было поровну, а второй… они спорят. Я выхожу на улицу.
Дома мне наливают борщ. И я говорю, что борщ — это, конечно, здорово, когда спрашивают:
— Ну как?
И картошка тоже, а компот просто… в порядке, что ли.
Всё в порядке.
Вечером мне звонит Ира и спрашивает меня обо мне, и говорит, что кино интересное и погода нормальная.
— Кино, — говорю, — оно, конечно, хорошо. Кино, то есть.
И вдруг слышу гудки. Ира повесила трубку. Я тоже кладу трубку и думаю, что Ира — это, правда, хорошо. И даже вот как хорошо! И она обязательно будет. И это здорово.
Ведь это, конечно, здорово! Но…
Витя пошёл пить пиво. Я остался. И курил с К. в комнате его брата. Мы слушали магнитофон. И оно настанет… в платке берёз, в маленьких приметах… простеньких, не то чтобы до слёз, любимая с другим любимым… а девушка сперва его забыла, потом состарилась… В комнате, на столе, на К., на диване, на котором он сидел, на мне лежало солнце. Я тянул сигарету, незаметно растворяясь в здоровом, белозубом голосе под аккомпанемент гитары, запахе табака, дыме, светло-коричневом цвете рубашки К. и горечи «Акстафы», полбутылки которой стояло на подоконнике. Я не успел докурить, — окурок К. давно лежал в пепельнице, — а накрытые столы уже призывали нас, цепенея от обилия и сытой расслабленности.
По рюмкам разлили водку и выпили. Была отличная рыба в томате — рыба по-гречески, была осетрина, были шпроты и сайра, салат и конфеты «Южанка», и день был второй.
После бутылки «Столичной» пришёл Витя, с ним В. и Ю. с женой. Ритм второго дня свадьбы, плавный, неторопливый, немного опухший, свёл Витю и меня за столом, а третья «Столичная» и молодой незлой коньяк разговорили нас, и мы жадно изливались, не слушая и не слыша друг друга. Теплели, отводили душу.