— Моя жена…
— Я понимаю, — повторила она. — Бог соединил τебя и τвою жену вмеςτе. τеперь вы врозь.
В мгновение ока в сознании Питера промелькнул день их свадьбы, свет, льющийся сквозь церковное окно, пирог, нож, платье Би. Сентиментальные грезы, безвозвратно утраченные, как и проеденная червячками скаутская форма, выброшенная в ведро, а после увезенная мусорщиком. Он силился представить себе вместо этого собственный дом таким, каким он был теперь, заваленный мусором, комнаты в полумраке и еле заметные очертания женщины, которую он не мог вспомнить.
— Это не только потому, что мы врозь, — сказал он. — Би в беде. Ей необходима помощь.
Любительница-Пять кивнула. Ее забинтованная рука громче самых обвиняющих слов кричала о том, что нет большей беды, чем та беда, в которой оказалась она.
— Значиτ, τы должен исполнить ςлово Иисуса. Как у Луки — τы осτавишь девяносτо девяτь ради одной, коτорая заблудилаςь.
Питер почувствовал, что лицо его запылало от сознания, как точно к месту пришлась притча. Наверное, она услышала ее от Курцберга.
— Я разговаривал с докторами, — сказал он, чувствуя отвращение к себе. — Они сделают все возможное для тебя и для… остальных. Они не смогут спасти тебе руку, но, может быть, им удастся спасти тебе жизнь.
— Я счасτлива, — сказала она, — если ςпаςена.
Левая ягодица у него онемела, спина начала ныть. Еще несколько минут — и он выйдет из этой комнаты, и его тело придет в норму, кровообращение восстановится, успокоив возбужденные нервные окончания, расслабив перенапряженные мышцы, а она останется здесь, наблюдая, как истлевает ее плоть.
— Могу ли я прямо сейчас сделать что-нибудь для тебя? — спросил он.
Она подумала и ответила:
— ςпой. ςпой ςо мной одной.
— Что спеть?
— Нашу Привеτςτвенную Песню для оτζа Пиτера, — ответила она. — τеперь τы уйдешь, я знаю. А поτом, я надеюсь, τы вернешься. В прекрасном далеке. И когда τы вернешьςя, мы будем снова пеτь эτу Пеςню.
И без дальнейших преамбул она запела:
— О, блаааааааааа-га-дааааааτь…
Он сразу же подхватил. Его голос, хрипловатый и приглушенный в разговорной речи, в пении обретал мощь. Акустика в палате оказалась лучше, чем в церкви, где влажная атмосфера и скученность всегда поглощала звук. Здесь, в прохладной бетонной полости, среди пустых коек, спящей аппаратуры и металлических стоек для капельниц, «О, Благодать» звучала наполненно и чисто.
— Слепцууууу, — выводил он, — послааааааал прозреээээээ-нье…
Несмотря на то что ради него она сокращала свое необъятное дыхание, песня звучала очень долго. К концу он совершенно выдохся.