Я встала у окна. Из другого дома люди могли видеть, что происходит в комнате, и пока я так стояла, Марсель взял меня. Я не выказала ни малейшего признака возбуждения, и все-таки я наслаждалась. Он дышал тяжело и почти терял самообладание, в то время как я приговаривала:
— Спокойно, Марсель, делай так, чтобы никто ничего не заметил.
Прохожие видели нас, но думали, что мы просто стоим и смотрим на улицу. Мы же вкусили такого оргазма, который бывает у тех, кто сношается всюду в переходах или под мостами ночного Парижа.
Мы устали и закрыли окно. Затем отдохнули и разговорились в темноте о том, что помнили, и о снах. Я сказала:
— Два часа назад я села в метро в час-пик, чего я обычно не делаю. Поток людей сминал меня, но я держалась. Тут я вдруг вспомнила случай в подземке, о котором мне однажды рассказала Альрун. Она была уверена в том, что Ханс пользовался людским потоком, чтобы тискать женщин. В то же мгновение я почувствовала руку, которая легонько касалась моего платья, как будто невзначай. Пальто мое было распахнуто, а под ним на мне было тонкое платье, и рука трогала меня легонько через платье, за лоно. Я не отстранилась. Мужчина, стоявший передо мной, был так высок, что я не видела его лица. Да я и не хотела. Я не была уверена в том, что это именно он, и не хотела знать, кто это. Рука ласкала платье и надавливала все сильнее в поисках губок. Я подвинулась, чтобы облегчить эту задачу. Пальцы надавили еще сильнее и проследили форму губок с уверенным, хотя и легким давлением. Я испытала прилив наслаждения. Качка поезда сдавила нас, и я прижалась к его руке. Он осмелел и ухватил меня за лобок. Теперь я уже с ума сходила от возбуждения, я чувствовала, что вот-вот испытаю оргазм, и незаметно терлась о руку. Казалось, рука ощущала то же, что и я, и продолжала ласкать до тех пор, пока я не кончила. Оргазм заставил меня задрожать всем телом. Поезд остановился, и поток пассажиров исчез. Исчез вместе с ним и мужчина.
Объявлена война. По улицам ходят плачущие женщины. В первую ночь проводилась светомаскировка. Раньше мы уже пробовали нечто подобное, но теперь, когда все серьезно, это ощущается совершенно по-другому. Теперь Париж серьезен. Улицы были совсем черные. То здесь, то там можно увидеть синенький, зелененький или красненький аварийный огонек, маленький и приглушенный, как свечка на иконостасе в русских церквах. Все окна затянуты черной материей. Витрины кафе занавешены или закрашены синим. Стояла мягкая сентябрьская ночь, казавшаяся еще мягче из-за темноты. Была очень странная атмосфера — атмосфера ожидания и напряжения.