Оборачиваюсь к Штресслингу. Он говорит с одним из русских – вернее, шипит сквозь зубы:
– Кто ваши командиры? Где они скрываются?
– Не знаю, – запинаясь, отвечает русский. Лицо как пепел. Он весь дрожит.
Штресслинг злобно кусает нижнюю губу. О чем-то думает. Взгляд его падает на эсэсовца, охраняющего партизана.
– Кинжал! – говорит он просто.
Эсэсовец, поняв с полуслова, выхватывает кинжал и, наклонившись, приставляет острие к горлу русского.
– Это ты понимаешь? – рычит штурмбанфюрер, гневно поблескивая глазами. – Нож у горла понимаешь?
Пленный, точно зачарованный, смотрит на острие кинжала, медленно приближающееся к горлу.
Штресслинг стоит над ним – огромный, зло усмехающийся, расставив ноги в черных кожаных сапогах.
– Будешь говорить теперь?
Русский не отвечает ни словом, ни знаком. Он даже не шевелит губами.
– Прирежь его! – кричит Штресслинг, потеряв терпенье.
С секунду эсэсовец колеблется, взглядом ищет подтверждения приказа и в следующее мгновение вонзает кинжал…»
Мы не знаем, кого палач Штресслинг избрал своей первой жертвой. Свидетелями подвига и казни были только палачи.
Кто в те минуты прощался с жизнью, остановив взгляд на остром кинжале из крупповской стали с надписью на лезвии: «Моя честь – моя верность»? Это мог быть любой из двенадцати партизан группы «Максим». Мы верим, что любой из них первым принял бы смерть с тем же мужеством, не выдав товарищей, не предав командиров, не моля о пощаде, не сказав ни слова. И мы знаем, что должны были чувствовать те партизаны, которые видели, как погиб их товарищ. И все они, обессилев от холода и потери крови, черпали новую силу в силе всей группы – группы «Максим».
Нойман не отрывал глаз от русских и спрашивал себя: откуда брали эти люди такую силу? Неужели они сделаны из той же плоти, что и он, Петер, и Франц?
А Штресслинг продолжал ходить вдоль шеренги партизан, переступая через убитого, и прожектор, как в театре, следовал за ним.
Вместе с другими эсэсовцами Нойман и фон Рекнер хладнокровно наблюдали это убийство. Их черные эсэсовские мундиры точно срослись с их кожей, они давно уже были эсэсовцами до мозга костей.
«Я лично, – писал в дневнике Петер Нойман, – абсолютно не в состоянии испытывать чувство хотя бы малейшей жалости по отношению к этим людям, даже к женщинам. Их страдания совершенно не трогают меня. Наоборот, они проливают даже некий бальзам на мое собственное горе. Они на время удовлетворяют ту неутолимую жажду мести, что пожирает меня всего. Эти люди убивают нас из-за угла. Они воюют за свою родину? Возможно. А я ради своей родины целиком поддерживаю Штресслинга: „Смерть партизанам!“».