Ну, в каком-то смысле.
– И сразу помирились? – спрашивает сестра.
Тереза мотает головой.
– Не помирились, что ты, нет. Просто все сразу стало так, будто мы вообще никогда не ссорились. А, например, потерялись. А потом нашлись… То есть, на самом деле, мы оба, конечно, прекрасно помним, что поругались и расстались на целый год. Но одновременно твердо знаем, что это было не с нами. Потому что с нами ничего подобного случиться не могло. Понимаешь?
– Наверное, не очень, – улыбается сестра. – Но это совершенно неважно. Главное, что понимаете вы.
* * *
Шел по улице, постепенно ускоряя шаг. Наконец побежал – просто от избытка сил и чувств, чтобы не взорваться, заполнив собой весь сонный утренний мир, прекрасный, солнечный и холодный. Чтобы несколько кварталов спустя ощутить блаженную усталость, сбавить темп, замедлить движение и обрести наконец привычную форму, не то чтобы совершенно необходимую, но чертовски удобную для счастливой человеческой жизни.
Улица Тоторю (Totorių g.)
Воздушный цирк
– В детстве, – говорит Фань, – у меня был старший брат. Совсем-совсем старший. Я имею в виду, взрослый. Он был летчик. Его звали фон Рихтхофен[38]… Ну чего ты так на меня смотришь? Почти у всех детей бывают вымышленные друзья, а у некоторых не просто друзья, а братья, или сестры, кому чего не хватает. И вот лично у меня был старший брат-летчик. Не какой-нибудь златовласый книжный принц, а настоящий Красный Барон. Самый что ни на есть разасистый ас. Шутка ли, восемьдесят побед в воздушных боях. Это тебе не полтора замученных сказочных дракона. Как таким братцем не гордиться.
– Это сколько же тебе лет было, когда вы… эээ… породнились?
– Наверное, пять. Или около того. Совершенно точно еще до школы, а меня туда в шесть лет отдали.
– Фигассе. И ты уже знала про фон Рихтхофена? Вундеркинд.
– Просто дочь своего отца. Папа собирал модели самолетов времен Первой Мировой. Собственно, до сих пор собирает. Сейчас у него под это дело отдельный кабинет, витрины и стеллажи до потолка, а тогда мы жили в однокомнатной квартире, и папины самолетики были везде. То есть вообще везде, включая холодильник. Честно, ставил туда свежепокрашенные, чтобы не пылились. Мама вечно дразнила его, грозилась, что однажды спросонок сварит парочку на завтрак, а я маленькая была, шуток не понимала, очень боялась – вдруг правда сварит? Жалко же! Поэтому старалась проснуться раньше всех, проследить. Благо меня тогда укладывали на кухне, на топчане. Отличный сторожевой пост. Так любила эти ранние утра, особенно зимой: лежу в темноте с открытыми глазами, и папины самолетики летают под потолком – бджжжж! бджжжжжжж! Ну, то есть я себе представляла, как будто они летают. Но могла поклясться, что видела собственными глазами. До сих пор иногда кажется, так и было… И вот появляется мама. Она у нас раньше всех вставала, ей на работу к половине восьмого – шлеп-шлеп-шлеп босиком в ванную. Потом вода шумит долго-долго. Наконец тишина и снова – шлеп-шлеп-шлеп, мама уже на кухне. Плита – пффффффф! – и все вокруг озаряется голубым газовым сиянием. Снова вода, на этот раз коротко – бдззззынь! Турка – звяк! И наконец мой звездный час: лязгает дверца холодильника, и я говорю басом из-под одеяла: «Мама, не ешь самолетик!» А она: «Ой! Не буду, не буду!» – как будто страшно испугалась. И, значит, можно выскочить и обнять ее покрепче, чтобы не боялась… Причем, знаешь, в те дни, когда самолетиков в холодильнике не было, я спала как убитая, ничего не слышала, даже как мама меня целовала перед уходом. И папа потом добудиться не мог, кричал в самое ухо: «Фааааиииинааааа!» – соседи, которые за стенкой, говорили, что вскакивают под эту «Фаину» как миленькие, лучше всякого будильника, а я только одеяло на голову натягивала. И вечно мы с папой опаздывали, я – в садик, он – на работу. Но по дороге все равно были сказки. Про летчиков, конечно. То есть исключительно про асов Первой мировой.