– Ну надо же, – говорит Айдас. – Был совершенно уверен, что тебя так с самого начала звали.
– Теперь даже моя бабка в этом уверена. Хотя кому и помнить семейные хроники, как не ей. Думаю, штука в том, что Ленц не просто сочинил мне новое имя, а каким-то образом угадал настоящее. Или даже утащил его из каких-то тайных ангельских архивов. Я бы совершенно не удивился, если его порой пускали туда порыться; ангелов можно понять, Ленц – это Ленц. Однажды я нарисовал его скачущим по облакам на одной ноге, и это – самая правдивая правда о нем. И в то же время, второй ногой он стоял на земле, да потверже многих. Материальный мир у Ленца становился шелковым, протекающие краны, искрящие розетки, глохнущие двигатели и сломанные каблуки – все вытягивались перед Ленцем во фрунт, говорили: «Яволль!» – и делали, что он велел. То есть, начинали работать, как миленькие. Это выглядело почти как колдовство, но на самом деле, Ленц просто ясно понимал, как все устроено. И не боялся никакой работы – это тоже важно. Гениальные лентяи быстро выдыхаются, а Ленц жил в постоянной готовности что-нибудь сделать. Все равно что, по обстоятельствам. Всему, что умею, я научился у Ленца. Или из-за него, что, в общем, одно и то же. Разве только ложку держать и на горшок ходить – сам. Тут Ленц просто не успел вмешаться.
– И еще рисовать, – подсказывает Айдас. – Рисовать-то ты точно не в тринадцать лет начал. Мы же с тобой с шести лет в художественную школу вместе ходили. А Ленц в ту пору, как я понимаю, благополучно сидел в своем Берлине, и о существовании твоей мамы даже не догадывался. О твоем – тем более.
– Так-то оно так. Но, кстати, если бы не Ленц, я бы это дело бросил. Уже твердо решил – надоело, не хочу, не буду. Однако благодаря ему, начал все заново. И с тех пор уже не останавливался.
– Хочешь сказать, Ленц тебя и рисовать учил?
– Если речь о технике, то конечно нет. Рисование – одна из немногих областей, в которых Ленц ни черта не смыслил. Зато он подарил мне карандаш.
– И что с того? Времена, конечно, были непростые, но карандаши дефицитом, вроде, даже тогда не считались.
– Ну, кстати, смотря какие. Хороший кохиноровский карандаш был большой ценностью. Но Ленц вручил мне настоящую антикварную редкость, немецкий Фабер-Кастелл. В очень приличном состоянии, всего наполовину использованный. Повторяю: не американский, немецкий. Ага, все равно не восхищаешься. Значит, ты не в курсе, что американцы наложили лапу на Фабер-Кастелл аж в тысяча девятьсот восемнадцатом году[40].
Следовательно, карандашу к моменту нашей встречи было как минимум семьдесят лет. А скорее, много больше. Ничего так, да? Но дело даже не в этом, подростки редко оказываются страстными любителями антиквариата, и я не был исключением. Штука в том, что Ленц сказал мне, будто карандаш волшебный.