«В знак монаршего к нему благоволения за долговременную службу и знаменитые услуги производить по смерть полное по его чину жалование вместо пансиона…»
Проделав за две недели путь от Елизаветинской крепости до Полтавы, с тягучей переправой через Днепр у Кременчуга, Петр Иванович Панин два дня отдыхал, делами не занимался. А на третий — получил рескрипт Екатерины и указ Сената.
— Ну и черт с ними, — вполголоса выругался он, прочитав бумаги. — Служба иль отставка, а Бендеры у меня никто не отнимет… Я взял крепость!.. И ногайцев я преклонил!
Панин знал себе цену и понимал, что его имя навсегда вписано в историю войны с Турцией. Это понимание давало некоторое успокоение, ласкало честолюбие, и он, сбросив груз неопределенности и ожидания, отправил в Харьков генерал-губернатору Щербинину длиннейшее, на нескольких больших листах письмо, в котором подробно рассказал о начале негоциации с татарами, ее результатах и указал:
«Главное попечение теперь требуется, чтобы всеми образами удержать во вступившем с Россией обязательстве Едисанскую и Буджакскую орды с приобретением способов на выступление из Крыма и их равноверное соединение, по данному от себя обещанию и по их ручательству, Единкульской и Джамбулуцкой орд».
Для этого дела он посоветовал использовать канцелярий советника Веселицкого и переводчика Дементьева, назвав последнего «способнейшим» из всех при армии находящихся переводчиков.
Покончив с текущими делами и не дожидаясь приезда Долгорукова, морозным декабрьским утром Панин выехал в Петербург.
Когда засыпанная искристым снегом, вытянувшая в голубое небо желтые печные дымы Полтава скрылась из вида, Петр Иванович тяжело вздохнул: все-таки жаль было покидать армию. Глаза его стали влажными, к горлу подкатил тугой комок…
«Ну-ну, — мысленно подзадорил себя генерал, — не последний день живем… Они еще вспомнят обо мне, когда нужда заставит… Вспомнят!..»
(Через четыре года именно генерал-аншеф граф Петр Иванович Панин подавит восстание Пугачева, а самого мятежного Емельку пришлет в клетке в Москву.)