Там у нее и тараканы, наверное, водятся, а то и кто похуже. И с этим нужно что-то делать, пока Грейс Фонтейн или еще какая-нибудь не в меру любопытная соседка не позвонила в службу здравоохранения. Шарлотту ругать – нет смысла, от нее ничего не добьешься, кроме слез да отговорок. Обращаться к ее неверному мужу – рискованно, захоти Дикс развестись (а он может и захотеть), ему в суде только на руку будет то, какой у них дома свинарник. И зачем только Шарлотта рассчитала эту их негритянку?
Эди заколола волосы в пучок, проглотила пару таблеток аспирина (после ночи в больнице ребра у нее разболелись) и снова вышла в палату. Все дороги ведут в больницу, думала она. С тех пор как умерла Либби, Эди каждую ночь во сне видела больницу – бродила по коридорам, ездила вверх-вниз на лифте, искала несуществующие этажи и палаты, – а теперь вот белый день на дворе, и она снова в больнице, в комнате, очень похожей на ту, где умерла Либби.
Гарриет все никак не просыпалась, но это было нормально. Врач сказал, что она почти весь день проспит. А Эди, после того как она потратит впустую очередное утро, пытаясь расшифровать бухгалтерские книги судьи Клива, еще придется встречаться с юристом. С мерзким мистером Рикси нужно договариваться, настаивал он. Это все, конечно, хорошо, да только “разумный компромисс”, который он предлагал, ее по миру пустит. Крепко задумавшись (мистер Рикси даже на “разумный компромисс” не соглашался, сегодня она узнает, удалось ли его уговорить), Эди бросила напоследок взгляд в зеркало, взяла сумочку и вышла из палаты, даже не заметив, что в другом конце коридора околачивается проповедник.
Лежать в прохладной постели было одно удовольствие. Гарриет проснулась утром, но глаз все не открывала. Ей снились каменные ступени на ярко-зеленом поле, ступени, которые никуда не вели, которые так истерлись от времени, что казалось, это просто булыжники попадали, увязли посреди луга. В сгибе локтя у нее отвратительно подергивалась иголка – холодная, серебристая, и прицепленный к ней громоздкий аппарат тянулся вверх, протыкал потолок, исчезал в белых небесах сна.
Еще несколько минут она то просыпалась, то снова засыпала. Послышались чьи-то шаги (по холодным коридорам гулкое эхо разносится, будто по дворцовым залам), и Гарриет замерла, надеясь, что какой-нибудь добрый врач зайдет к ней в палату и заметит ее – маленькую Гарриет, бледную, больную.
Шаги приблизились к кровати, остановились. Гарриет почувствовала, как кто-то склонился над ней. Пока ее осматривали, она не двигалась – только веки подрагивали. Наконец она открыла глаза и вжалась в подушки от ужаса, потому что прямо перед ее носом маячило лицо проповедника. Полыхал шрам, ярко-красный, будто борода индюка, под оползшей бровью посверкивал влажный злобный глаз.