Сашка мотнул головой: его карманы младший лейтенант потрошил особенно тщательно.
Квадрат действия группы Стрекалова ограничивался на юге грейдерной дорогой, на востоке — небольшим озерком без названия, на севере — деревней Юдовичи. В хорошую погоду с такой высоты весь его квадрат был бы, наверное, виден, но, как нарочно, с раннего утра погода испортилась. Легкая поземка постепенно превратилась в настоящую пургу; пелена снега окутала все вокруг, и единственное, что они еще видели, это корявый ствол изуродованной снарядом березы на обрыве у реки, откуда завтра начнется их путь в неизвестность.
Пользуясь метелью, в неурочное время к ним пришел капитан Ухов. Именно пришел, а не приполз, так как после полудня видимость стала еще хуже. Сидеть в нейтралке в таких условиях становилось бессмысленно. Вместе с капитаном пришел и младший лейтенант.
— Ну что, старшой, ничего нового? — спросил капитан и достал папиросы. Закурили все, кроме младшего лейтенанта.
— А ты чего, Сулимжанов? — спросил Ухов. — Бросил, что ли?
— Не положено, товарищ капитан, — сурово ответил тот. Шел он сюда согнувшись, а подойдя, спустился в окоп и сидел там, не поднимая головы. — Немцы заметят.
Ухов засмеялся.
— Чудак! День ведь, а не ночь — это во-первых.
Во-вторых, метель, а в-третьих, дорогой Мустафа, делать можно все, если умеючи. Вот смотри! — Он сильно затянулся папиросой, спрятав ее в рукав шинели. — Заметил огонь?
— Нет, не заметил.
— То-то!
— Огонь не заметил — запах слышал.
— А ветер? Откуда дует ветер? К нам дует, а не от нас!
— Это правда, — не сразу ответил Сулимжанов, — только нарушать все равно не положено.
Ухов усмехнулся, покачал головой, дескать, вот уже и яйца курицу учить начинают, но это было не осуждение, а скорее гордость за своего нового подчиненного.
— Умный мужик этот капитан, — сказал Стрекалов, когда офицеры ушли, — понимает, что курить все равно будем, так чтоб делали это умеючи…
— Значит, все еще учат? — с сердцем воскликнул Богданов. — А я, признаться, думал, что с этим покончено!
— С чем покончено? С учебой? — изумился Сашка. — А ты знаешь, что говорил старшина Очкас?
— Не знаю, — произнес Богданов.
— Он говорил: «Разведчик учится всю жизнь, а погибает все-таки из-за пустяковой ошибки».
Богданов покосился на сержанта и ничего не сказал.
Часов в пять, когда было уже темно, их отозвали с Убойного.
В землянке Стрекалов разделся до нательного белья, чего не делал с госпиталя, й, накрывшись настоящим одеялом, байковым, таким же мягким, как в госпитале, захрапел. Богданов и Зябликов последовали его примеру. Теперь для них не существовало ни подъема, ни команды «в ружье!», ни «к орудию!». В какой-то момент они перешли черту, которая отделяет обыкновенных людей от тех, кому суждено нечто иное. По неписаному закону они могли позволить себе многое, что было запрещено другим, ибо они были теперь не прежние, а совсем другие, находящиеся на особом положении. Привилегированность разведки никем искусственно не создается, но она исходит из самих условий, в которые эти люди поставлены. Война никого специально для войны не отбирает. По мобилизации в строй становятся люди разные, иногда такие, которым лучше бы сидеть над чертежами, для которых рытье окопов — каторга, сон на свежем воздухе — нездоровье, обычный бой — психическая травма. В разведке таких нет и быть не может. Разведка — это призвание, профессия; разведку надо любить. Обычное для других пехотных подразделений принуждение здесь противопоказано и встречается крайне редко. С тем, кого пришлось принудить, обычно вскоре расстаются навсегда…