Наконец он понял, что сыновья достигли твердой почвы там, в глубине. Веревки, еще за минуту до этого одушевленные, ослабели и дрогнули еще раз, будто их встряхнули снизу; потом, как омертвелые жилы, слегка сжались, расслабленно вздыбясь на краю колодца, прежде чем застыть в полной неподвижности.
Снизу раздался возглас:
— Красота!
И сразу же графу Бегуэну показалось, что он слышит неверные шаги и неясный гул голосов там, внизу, в галереях, которые он представлял себе так ясно, будто сам пробирался по ним вместе с сыновьями. Но эти звуки становились все глуше и отдаленнее. И под конец из огромной глотки земли не исходило более ничего, кроме ее холодного дыхания, струи воздуха, вырывавшейся неведомо откуда, древней тишины, которая словно никогда и никем не нарушалась. Можно было подумать, что само время уснуло. И сну этому не было конца.
— Так и должно быть… — успокаивал себя Бегуэн, — наверно, галереи очень длинны, а они удалились уже на значительное расстояние.
Он посмотрел на часы. Уже два часа, как нет сыновей. Он зажег еще сигарету и снова вслушался. Ни звука. Вдалеке, на склоне холма, пастух пас овец. «Может ли он помочь чем-нибудь?»
На небе, безмятежно прозрачном, медленно парил коршун. Он описывал широкие круги, озирая окрестность; его проницательный взор бывалого охотника охватывал оттуда, сверху, огромные пространства, широкую и неровную панораму местности, со всеми невидимыми жизнями, копошащимися в складках земли; и время от времени граф видел, как тень огромных крыльев проплывала над колодцем, сливаясь на мгновенье с подымающейся со дна тьмой, и снова показывалась с другой стороны, удаляясь, чтоб сразу вернуться.
Он не раз видел коршунов на своем веку. С самого детства наблюдал он их полет, но ни один из них не пробуждал в нем такого тоскливого чувства, как тот, что парил сейчас над его головою. Из гравюр, украшавших стены его покоев, он больше всего любил ту, что изображала соколиную охоту. И сейчас вдруг вспомнил, что однажды рассказывал Максу, когда тот был еще ребенком и всего боялся, как всадник несет на запястье сокола, потом подымает его высоко-высоко и бросает вниз, на жертву. Почему сейчас этот коршун так напоминает ему охотничьего сокола и одновременно гигантского тропического грифа?
Граф Бегуэн снова взглянул на часы. Прошло более четырех часов. Он зажег последнюю сигарету, смял почти с гневом пустую пачку и отбросил в сторону. Стояла все та же тишина. Веревки были неподвижны — вялые, мертвые. И все та же безмолвная струя воздуха, исходящая из колодца, холодная и сырая, смутно пахнущая плесенью, словно на пути своем заглянула в склеп, задев своим дуновеньем длинные ряды могил. И все тот же коршун в далекой синеве, и тот же покой бесстрастной природы, и тень крыльев, наползающая и отступающая, такая же безмолвная, как все вокруг.