Но, простояв какое-то время молча и неподвижно, я призвал достаточно сил и нервного равновесия, чтобы медленно, шаг за шагом, двинуться вокруг галереи, то и дело оглядываясь, но ничего не видя, пока не дошел до последней лестницы и по ней снова спустился вниз. Когда я вернулся в коридор и закрыл за собой дверь библиотеки, я заметил свет, беспорядочно перемещавшийся на противоположной стене, и, заворачивая за угол, поймал краем глаза одетую в темное фигуру, медленно двигавшуюся с фонарем в руках — привратник, предположил я, совершает свой обход, и почувствовал волну облегчения, настолько сильного, что у меня подкосились колени и пресеклось дыхание, и я был вынужден несколько секунд простоять, прислонившись к стене, так у меня закружилась голова.
Это был он, он наблюдал за мной, он за мной следовал, возможно, стоял внизу, в темноте библиотеки; исполняя свой долг и заподозрив, что это воры, подошел, тихо и незаметно, чтобы проверить. Узнал ли он меня, видел ли он меня вообще — выяснить этого я не мог, но если и так, он решил предоставить меня самому себе, и я был ему за это признателен — я испытывал некоторую неловкость из-за того, что бродил здесь, пробуя двери, входя без приглашения в комнаты, а потому предпочел, не заговаривая с ним, тихо вернуться в свои апартаменты.
Он вышел в обитую сукном дверь еще до того, как я достиг поворота коридора; я больше не видел его мерцающего фонаря. Все было спокойно. Портреты безучастно взирали на меня со стены, пока я шел мимо них, но у меня больше не было ощущения, что за мной наблюдают.
А потом я услышал что-то еще. Оно донеслось из-за двери, дубовой двери, расположенной в углублении, за зеленым занавесом, который был наполовину задернут и частично скрывал ее.
Я встал рядом с ней и подождал, прислушиваясь. Звук донесся снова, слабый, откуда-то изнутри, очень издалека, и был вполне узнаваем. То, что я услышал, было плачем маленького мальчика — всхлипы, то слегка приглушенные, то отчетливые, как если бы он поднимал голову, а потом снова закрывал лицо, порой, в промежутках, дыхание его прерывалось словно от одышки, а затем он вновь продолжал плакать. Это был плач, столь безутешный, исполненный такого одиночества и отчаяния, что я почувствовал возмущение и гнев и порыв срочно спасти его, успокоить, помочь, защитить. Я потянулся к ручке двери, готовый распахнуть ее и ворваться туда, но замок не поддался: дверь была заперта, и хотя я толкал ее и тряс ручку и даже дважды принимался колотить изо всех сил, я не добился никакой реакции, а плач все продолжался и продолжался, не стихая, и я не мог больше этого выносить. Я не сумел прорваться туда, к нему, но был человек, который, несомненно, это сумеет.