Ильшат, в черном костюме, подтянутая, с гладко зачесанными иссиня-черными косами, собранными на затылке в тугой узел, отошла к окну.
— Если хочешь знать, Хасан, ты просто боишься, чтобы я не сломала твой привычный домашний мирок. Семья для тебя что-то вроде крепости, где ты полный господин. Пусть даже в этой крепости твой самый близкий человек чувствует себя замурованным, тебе дела нет. Пойми наконец, все осталось позади. Я была в райкоме, и меня направили сменным мастером на завод. С завтрашнего дня я приступаю к работе.
Муртазин гулко хлопнул дверью и ушел из дома.
Зайдя несколько дней спустя поздним вечером в директорский кабинет и застав там Муртазина, Гаязов не стал спрашивать его, почему он в таком мрачном настроении, — он уже знал от Макарова о его семейных неурядицах, — а прямо сказал:
— Я, Хасан Шакирович, не думал, что вы в семье такой феодал.
— Феодал… феодал, — вышел из себя Муртазин. — И откуда берутся такие пакостные слова…
Раньше, в какое бы время дня и ночи Муртазин ни возвращался домой, Ильшат всегда ждала его, все было наготове. Теперь дома в обед его встречала домработница. Муртазин по старой привычке съездил несколько раз пообедать домой, но там было так пусто, так уныло, обед так невкусен, что он перестал обедать дома.
В те редко выпадавшие минуты, когда он мог позволить себе поразмыслить на свободе над своими семейными и заводскими делами, Муртазин ловил себя на странном чувстве: он точно плывет, но плывет против течения, и его относит назад, и в борьбе с волнами уже устают, обессиливают его руки. Но, собрав последние силы и соединив воедино свое упрямство, эгоистическое чувство самосохранения, он вновь выплывает на стрежень. Иногда он сознавал, что рано или поздно волна унесет его с собой, и все же не хотел подчиниться. Порой Муртазина кидало в другую крайность: манило уехать куда-нибудь далеко, в тихий, спокойный уголок, в самую глухомань.
На заводе хлопот прибавилось. Перестройка механического цеха осуществлялась не гладко, во всяком случае далеко не соответствовала первоначальным планам. Завод лихорадило. Все цехи выбились из ритма. В одних рабочие простаивали, в других гнали по четыре смены. Особенно задержались с выпуском запасных частей, а весенне-полевые работы были на носу. Муртазин измучился, давая объяснения.
Сегодня секретарь обкома вызвал их обоих — его и Гаязова.
Все, о чем говорил секретарь, было не ново. Подобные же вопросы, советы, предупреждения, казалось Муртазину, приходилось слышать от него и раньше. Но сегодня секретарь как-то по-особенному смотрел на него во время беседы, точно требовал: а ну, покажи-ка, покажи, как там у тебя, чиста ли партийная совесть? Не обросла ли мохом душа?