Шафика вначале ходила в больницу с Гульчирой или с Майей, но потом и одна стала навещать. И всякий раз, как надевала белый халат, у нее дрожали руки. Но Баламир был неприветлив. Посидев около него, Шафика уходила, так и не услышав теплого слова. Она клялась себе, что больше ногой не ступит в больницу. «Какой позор! Какое унижение!.. Будто милостыню выпрашиваю». Но проходил день, и Шафика снова спешила в больницу, часами просиживала у койки Баламира, поправляла подушку, одеяло. Забыв свою девичью гордость, умоляюще спрашивала:
— Баламир, о чем ты все задумываешься?
А Баламир, обхватив руками подушку, — он лежал обычно лицом вниз, рана была на спине, — молчал, уставившись в истертую шляпку гвоздя или на щель в полу. Иногда Шафике нестерпимо хотелось погладить его по волосам, коснуться пожелтевших рук, но какая-то сила удерживала ее.
Когда Шафика сказала, что арестовали Альберта, Баламир насмешливо улыбнулся.
— Зря. Я бы куда скорей свел с ним счеты.
— Неужели ты все это время думал о мести? — удивилась Шафика, широко раскрыв свои добрые глаза.
Баламир промолчал. Но однажды он спросил Шафику:
— А что на заводе говорят обо мне?
— Ждут, когда выздоровеешь и вернешься на завод, — сказала Шафика, опустив голову.
— Нет, никогда я туда не вернусь, — хмуро пробасил Баламир.
— Зачем ты это говоришь, Баламир? — чуть слышно прошептала Шафика, готовая расплакаться.
Встретившись на следующий день с Погорельцевым, она слезно стала умолять его уговорить Баламира остаться на заводе.
— Вас он послушается, Матвей Яковлич. Пожалуйста… В цеху ему никто обидного слова не скажет…
Погорельцев погладил ее по непослушным завиткам и заверил, что никуда Баламир не уйдет. Завтра же они вместе побывают у него в больнице.
— Кстати, телеграмма пришла от его бабушки. Выехала, бедняжка, — сказал Матвей Яковлевич. — Мы писали ей, что Баламир болеет.
— Разве у Баламира есть бабушка?
— Хорошая старушка.
Шафика вызвалась встретить ее. Но в телеграмме сообщалось только, что она выезжает, и ничего больше.
На следующий день Шафика совсем не смогла пойти в больницу. Было комсомольское собрание цеха, и ее не отпустили.
Баламир впервые не дождался ее. До того юноше казалось, что ему все равно, придет или не придет Шафика. Завидев, как она в накинутом на плечи халатике взбегает вверх по лестнице, Баламир презрительно улыбался: «Летит, рыжая». Когда Шафике случалось немного задержаться и она, как бы моля простить ее, издали устремляла на него полный нежной ласки взгляд, он мог и отвернуться, как бы говоря: «Больно-то ты нужна». О том, что Шафику может огорчить, унизить подобная пренебрежительная холодность, Баламир не задумывался. Он твердо знал: она придет. Если почему-либо задержится сегодня, то уж завтра, после смены, прилетит обязательно.