В те дни приходила на память любимая бабушкина курица, которая вздумала клохтать не ко времени. Бабушка посадила ее под опрокинутую бочку, предварительно выкупав в кадушке с холодной водой, и держала там, в темноте, до тех пор, пока курочка не перестала клохтать. Баламир чувствовал себя сейчас этой хохлаткой. Похоже, он тоже начинает трезветь. Пожалуй, можно бы теперь открыть бочку и выпустить его на свет.
В больнице Баламир научился лучше понимать и себя и людей. Чтобы окончательно выздороветь, ему оставалось еще пересилить чувство ложного стыда — самое трудное препятствие между ним и коллективом.
И надо же было, чтобы случилось это как раз в тот день, когда он столь нетерпеливо ждал Шафику, стремясь ей первой открыть душу, — Шафика не пришла.
Затосковав, Баламир подумал с обидой: «И эта как другие».
Пришел Матвей Яковлевич. В белом халате он удивительно походил на здешнего старика профессора.
Поздоровавшись и расспросив Баламира о здоровье, Матвей Яковлевич присел возле кровати.
— Это Оленька передала. Сам посмотришь, что там, — положил он на тумбочку сверток.
Баламир поблагодарил, оговорившись, что в больнице кормят сытно. Он всегда это повторял.
— Когда же домой, сынок?
— Обещают дня через два-три. Завтра профессор будет смотреть.
— А чувствуешь себя как? Не болит уже рана?
Баламир в смущении помотал головой. Погорельцев, бросив незаметный взгляд сбоку на пожелтевшее лицо Баламира, перевел разговор на другое.
— Вчера к нам забегала Шафика, — сказал он и заметил, как оживились было и тут же погасли глаза Баламира. — Ты что, сынок, разве решил прощаться с заводом?
Баламир не ответил.
— В твоем положении, я понимаю, у кого хочешь затешется такая мысль, — сказал Погорельцев, не задевая самолюбия Баламира. — Особенно у молодого человека. Что ни говори, неловко перед товарищами, так ведь?
«Уеду, уеду, — подумал Баламир, — в деревню с бабушкой уеду». Слова Матвея Яковлевича, казалось, были той последней каплей, которая заставила его решиться.
— Что поделаешь, — вздохнул старик, — не стерпел бы, да приходится терпеть, коли сам виноват. — Погорельцев положил руку на острое, торчащее колено Баламира. — Да, родной мой, жизнь — не игрушка. Она не любит баловства. Легкость хороша для птиц: взяла да улетела. А человек по земле ходит. Говорил я Авану Даутовичу, что ты скоро вернешься. В механическом, Баламир, каждый человек сейчас на учете. По графику идем… С долгами за прошлые месяцы скоро расквитаемся. Вот так!
— Я подумаю еще, Матвей Яковлич, — заколебался Баламир.
— Это хорошо. Обдуманное дело прочнее. До свидания, сынок, скорей выздоравливай. Ольга Александровна уже прибрала твою комнатку.