Погода была довольно скверная, никакой «четкости» я в ней не заметил — шел мокрый снег, сопровождаемый приступами порывистого острого ветра, уличные светильники, окутанные туманом, слабо освещали дорогу. Около станции метро было пустынно, только время от времени из дверей выходила стайка людей, прибывших с очередным поездом. Киоск с журналами и газетами казался маленькой праздничной яхтой, застрявшей среди воды; старичок продавец был, по-видимому, веселым человеком, решившим бросить вызов своему скряге-начальнику тем, что ввинтил в патрон стоваттную лампу. Он уютно сидел на высоком табурете, среди газет «Смена» и «Советская культура», улыбался редким покупателям, зябко кутавшимся в воротники, и советовал прочитать в сегодняшней газете фельетон из жизни киноартистов.
Моего телефонного приятеля еще не было, и я, как муха на огонь, потянулся к газетному киоску, уже поругивая себя за эту странную затею, которая с каждой минутой казалась мне все глупей и глупей. Теперь я не видел в ней ничего остроумного, способного умилить этого незнакомого парня. И вместо восторга, которым, как мне казалось, должна была проникнуться вся его компания, моя попытка пошутить вызовет, в лучшем случае, жалкое сочувствие.
Я не спеша рассматривал журналы и газеты; старичок продавец, немножко поколдовав под прилавком, положил передо мной последний номер журнала «Силуэт», но, удивленный полным моим равнодушием, сразу убрал его. Я выбрал несколько газет, расплатился и посмотрел на часы. Было на пятнадцать минут больше условленного часа. Витькин приятель не спешил, и мне вдруг стало скучно и неинтересно и вся моя игривость прошла. Продавец медленно отсчитывал сдачу. Я решил дождаться еще одного потока пассажиров, после чего вернуться домой и попытаться поработать. Черт меня дернул выйти в такую мерзкую погоду — я чувствовал, как холодные капли медленно стекают за воротник, микропористые подошвы набухли и стали пропускать воду (кому это, интересно, пришло в голову отменить калоши?), было неуютно и одиноко. Я закурил сигарету, вытащив ее из подкладки пиджака, — мне строго-настрого запретили курить, жена тщательно следила за этим, но о заветной сигарете никогда не догадывалась. Затянувшись, я испытал сладостное мальчишеское чувство: от тайного, запретного удовольствия мне стало веселее, и задуманная шутка уже опять казалась не такой глупой.
— Разрешите прикурить?
За мной стоял мужчина лет пятидесяти, в добротном, но уже не модном ратиновом пальто и в берете. Держа в пальцах папиросу «Беломор», он потянулся к моей сигарете, и мне показалось, что, прежде чем прикурить, он оглянулся по сторонам. Глубоко затянувшись, он подмигнул мне, как-то радостно-освобожденно выдохнул дым и сказал: