Снова грянул оркестр, и его звуки тотчас пронзил резкий паровозный свисток. У вагонов торопливо прощались. Рихард пробирался сквозь толпу, но кто-то дернул его за рукав. Лосберг оглянулся — перед ним стоял тот самый белобрысый парень, который так внимательно слушал его речь.
— Вы так хорошо сказали, — смущенно начал он. — Насчет тех… Ну, в общем, одураченных… И я хотел бы, вот… — Он протянул Рихарду фотографию.
— Что это? — недоуменно спросил Лосберг, глядя на снимок, где рядом с белобрысым стояла улыбающаяся женщина.
— Нужно напечатать в газете, — уже твердо сказал парень. — Что мы вот едем и не боимся. — Он запнулся на секунду и добавил искренне: — Правда, мама не хочет ехать. Она осталась дома… Но ведь ее можно отрезать, верно?
Рихард со скрытой болью смотрел на парня и думал: дурачок ты дурачок! Бумажку отрезать можно. Но как ты отрежешь родину? Однако ответил весело, с улыбкой:
— Давай свою фотографию! Напечатаем.
Рана Артура быстро подживала, Зента умело лечила его стародавними деревенскими способами и снадобьями.
— Гляди, как затягивает! — радовалась она, раздергивая на бинты старую простынь. — А все травки мои… Ты вот смеялся над матерью, когда припасала, а как пригодились! Лучше всяких лекарств… — Зента вдруг заплакала.
— Ты что, мама?
— Вспомнила… Как мы с Айной по лесу ходили, собирали травку. Она все для Андриса своего старалась, после тюрьмы отхаживала. Знал бы он теперь. Вернется — даже у могилы не посидит. Свалили всех в одну яму, как мусор…
Артур с болью смотрел, как дрожат ее пальцы, сматывая бинты. Неужели их ждет такая же участь?
— Страшные дела, сынок, — понизив голос, продолжала мать. — Людей, будто скот, режут. Карьер где-то старый, за лесом. Говорят, по ночам туда из лагеря возят… Кого стреляют, а то и так, прямо живьем закапывают. Немцы лютуют, а наши псы — того хуже. Никого не щадят.
— Дождутся. Еще получат сполна, — процедил сын сквозь зубы.
— Получат… Пока получат… Ну-ка, повернись! — она начала бинтовать. Артур сидел, терпеливо покрякивая.
— Ну, что? Подняла тебя мать? — торжествующе сказала Зента, крепким узлом затянув бинт. — Хоть на свадьбу!
Банга благодарно взглянул на нее.
— Нехорошо о тебе в поселке говорят, сынок, вздохнула Зента. — Мол, неспроста они тебя выпустили. Неспроста на них спину гнешь, рыбкой прикармливаешь. Я-то знаю, что ты не такой, да ведь… Добрая слава за печкой лежит, а худая — по свету бежит.
Артур угрюмо молчал — слова матери были для него больнее пытки.
— Другие уж со мной еле здороваются. Пока еще раненый вышел оттуда, я кой-как отговаривалась, а теперь чего скажу?