Поэтом был не только Каляев. «Профессиональный политический убийца» Савинков оставил массу стихотворных текстов – кроме романов и мемуаров. (Как был поэтом и близкий к Ахматовой, Гумилеву, Георгию Иванову юнкер-социалист Леонид Каннегисер, убивший председателя петроградского ЧК Урицкого.) Среди стихов Савинкова были такие:
Не князь ли тьмы меня лобзанием смутил?
Не сам ли Аваддон, владыка звездных сил,
Крылами к моему склонился изголовью
И книгу мне раскрыл, написанную кровью:
«О, горе, горе… Вавилон еще не пал…
Час гнева Божьего ужели не настал?
Кто в броне огненной, в пурпурной багрянице,
Отважный, вступит в бой с Великою Блудницей?
Иссяк источник вод, горька звезда-Полынь,
Ты – ветвь иссохшая, прах выжженных пустынь»…
Я, всадник, острый меч в безумье обнажил,
Губитель прилетел, склонился к изголовью
И на ухо шепнул: «Душа убита кровью…»
АРИСТОКРАТ ТЕРРОРА
Борис Савинков, личность крупная, загадочная и страшная, ярко представлял ту агрессивную интеллектуальную стихию, которая, овладевая общественным сознанием, неявно, но неизбежно предопределяет гибель формации. Высокая и многообразная культура Серебряного века была пронизана опасными токами, смертельный вариант которых демонстрировали террористы-интеллектуалы.
Выпускник Петербургского университета, отнюдь не отрекавшийся от своего происхождения, гордо ответивший во время одного из процессов на вопрос о социальном статусе: «Потомственный дворянин Петербургской губернии», Савинков, скорее всего, решал в терроре свои внутренние проблемы. Во всяком случае, в большей степени, чем проблемы общесоциальные.
Попробовав социал-демократии, он быстро пришел к выводу, что путь его самореализации – в терроре. Бежав за границу и встретившись там с одним из лидеров эсеров Михаилом Гоцем, он предложил свои услуги Боевой организации, заявив, что хочет заниматься исключительно террором.
Сын крупного юриста, служившего в Варшаве, он с детства знал и любил Каляева, чей отец, полицейский чиновник, служил там же. Но отличался от своего друга разительно.
Савинков, несмотря на то что в литературном своем творчестве явно ориентирован был на Достоевского, воспринимался как цельная личность, равная себе в разные периоды жизни. И пожалуй, наиболее точную его характеристику оставил философ Федор Степун, работавший вместе с Савинковым, комиссаром Временного правительства, на Юго-Западном фронте мировой войны в 1917 году. Савинков 1917 года по своей манере поведения и внутренним импульсам вряд ли сильно отличался от Савинкова начала века.
«С первой минуты, – пишет Степун, – он поразил меня своей абсолютной отличностью от всех окружающих его людей, в том числе и от меня самого. ‹…› Изящный человек среднего роста. ‹…› В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично-русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными барскими руками. ‹…› Военная подтянутость внешнего облика, отчетливость жеста и походки, немногословная дельность распоряжений, пристрастие к шелковому белью и английскому мылу. ‹…› Смертельная опасность не только повышала в нем чувство жизни, но и наполняла его душу особой жуткой радостью: “Смотришь в бездну, и кружится голова, и хочется броситься в бездну, хотя броситься – наверняка погибнуть”».