Собственно, наша культурная история семи советских десятилетий – это история неукротимого сопротивления истинной культуры псевдокультуре и антикультуре, насаждавшимся принципиально невежественной властью.
Наша культурная история – это история подполья и конспирации духа, выработавшего необозримый арсенал приемов для выживания. Эта сторона нашего печального, но героического существования достойна своего Тацита-гуманиста.
Но все эти удивительные особенности нашей жизни, по глубокому моему убеждению, не могут быть описаны и проанализированы сегодня методами исторической науки. Процессы, происходящие в человеческой душе, с высокой степенью адекватности могут быть воспроизведены только художником. Тем более что заслуга культуры в этом общем подвиге духовного выживания необыкновенно велика, если не определяющая. И понять существо происшедшего в роковые рубежные 1917–1921 годы, когда страшным образом трансформировалось сознание активной части народа, мы можем прежде всего через культуру этих лет, исследуя ее системно.
Но это работа огромная и длительная, а моя задача достаточно скромна – попытаться увидеть роковые события глазами великих поэтов, сопоставив их восприятие с философическим контекстом времени. Попытаться найти некий близкий к нравственному эталону угол зрения, который, увы, редко свойственен историкам…
В критические моменты русские поэты, как мы увидим, обращались к Пушкину. И для нас Пушкин в значительной степени – мерило вещей.
Но, быть может, не менее важен нам нынче и опыт гигантов нашего времени, ибо он почти совпадает по обстоятельствам с нашим собственным опытом, превосходя его настолько, насколько гениальность вообще превосходит все обычное и даже талантливое. Нам важен их опыт – вне зависимости от того, правы они или нет в частностях, вне зависимости от их человеческих слабостей и жизненных подробностей, – нам важен их опыт поэтов, всматривающихся в политику.
На шестом десятке, после двадцати пяти лет занятий политической историей, я стал больше доверять чутью поэтов, чем логике историков[4].
В конце концов, история – это то, как мы ее пишем. И с этой точки зрения быть историком чрезвычайно опасно. Концепция, даже покрытая фактами, как зимней шерстью, ничему не может научить. Она может только внушить нечто.
Наступит время, когда наша история обнаружит свой смысл настолько, что его можно будет уловить и облечь в логические формы. Я не поклонник тютчевского «Умом Россию не понять». Но для понимания должен настать исторический момент. Он, как я начинаю догадываться, не настал.