Царь Александр I, который в отличие от Дука отнюдь не был образцом доброты, поражал, однако, современников своим лояльным отношением к тайным обществам. Л. Н. Энгельгардт писал в мемуарах:
«Император, будучи уже извещен о буйственном духе неблагомыслящих и заблуждавшихся, сделался более подозрителен, опасался покушения на свою жизнь, умножил шпионов, но зло не прекращал».
«Наш царь дремал», – писал сам Пушкин в главе X «Онегина».
Этому странному поведению было несколько причин. Между этими причинами было и сознание, что заговорщики проповедуют те же либеральные идеи, с которых он, Александр, начал свое царствование. Он считал себя виновным в насаждении духа вольномыслия. «Не мне их карать», – сказал он в ответ на один из доносов.
Как ясно из начала записки «О народном воспитании», Пушкин считал одной из причин декабрьского восстания двойственную, нерешительную политику Александра.
Николай, вступив па престол, повел себя более чем решительно. «Казни на площадях» сразу показали обществу, что «этот уж не тот».
Эта аналогия возникает неизбежно. И она не единственная.
Пушкинисты еще в тридцатых годах совершенно верно заметили, что Евгений «петербургской поэмы» вырос из другой фигуры – героя неоконченной поэмы «Езерский», задуманной еще в 1832 году. Тема «Езерского» – падение дворянских родов, наступление новой знати. Это тема того самого вытесняемого из истории дворянства, которое выступило 14 декабря, которое было, по мнению Пушкина, «страшной стихией мятежа». Таким образом, обреченный в своем бунте Евгений связывался в сознании Пушкина с декабристами, с их обреченным бунтом. Связывался не только «географически» – Сенатская площадь, – но по существу.
А кто такой Анджело? Ведь это такой же кондотьер высшей власти, как Бенкендорф, как Уваров, как та «бюрократическая аристократия», которая охраняла русское самодержавие от оппозиции дворянства. Анджело, сила которого только в благоволении герцога и который может быть уничтожен им в любую минуту так же, как по прихоти вознесен. По существу, это – «новая знать».
Конфликты «Езерского», «Медного всадника», «Анджело» сплетаются воедино.
Дук милостив и терпим. Анджело – безжалостен. «Царь любит, да псарь не любит» – так определил Пушкин свои последующие отношения с Уваровым.
Принято считать, что в трагическом столкновении Евгения с суровой государственной необходимостью Пушкин остался нейтрален. Он, дескать, понимает и ту, и другую сторону. По-человечески сочувствует Евгению, с точки зрения государственной признает историческую правоту Петра. Пушкин умел разделять эти сферы. Но ведь Евгений, двойник Езерского, не мог вызывать у Пушкина только человеческое сочувствие. Езерские и Дубровские – потомки «тех родов», что строили Русское государство, спасали его в Смутное время, их старшие братья пытались ограничить деспотизм в декабре 1825 года. За ними не только право на тихое домашнее счастье. За ними – право историческое, историческая правота. 14 декабря они ошиблись тактически. Стратегически, в масштабе русской истории, правы они, а не бескрылый демон бюрократии, вызванный к жизни Петром.