То было своеобразное восприятие песен природы, очень близкое тому, что слышала Мария. Потому-то композиция с дольками чеснока, преобразившими горницу фермы, так потрясла Евгению, что она была посвящена в тайный орден невидимых истин, делавших ее столь счастливой, хотя родилась она столь бедной.
Главная драма ее жизни была связана с сыном, который погиб на войне. Его имя было выбито на деревенском монументе. Во времена сражений, которые разрывали кровавыми ранами небо Франции, ее убивало то, что фиалки продолжали все так же прелестно увядать. А когда она потеряла сына, красота лесов показалась ей подлостью, которой не нашлось объяснения в Писании. Невозможно было осознать, как роскошь мира уживается с таким огромным горем. Смерть мужа, хотя и сильно ее удручившая, не стала для нее такой трагедией. Он ушел, как уходит все живое, как вянут ирисы и слабеют большие олени. Но война поджигала очертания и испепеляла реальность до кости, повсюду на пути людей вставали стены высотой с собор, утверждая смерть даже здесь, на просторах прекрасных равнин. И то, что это происходило в прозрачности весеннего цветения, было неправильно и убивало в ней то, что прежде рождало жизнь, – святое согласие почвы и всего живущего на ней. Еще до того, как сын погиб, она потеряла аппетит, но, услышав, что ее мальчик не вернется с далеких полей и что ей даже не отдадут его тело, потому что, когда гибнет столько людей, можно разве что составить списки пропавших, – Евгения вообще забыла, что значит что-то хотеть.
Но однажды утром, незадолго до конца войны, из соседней деревни привели мальчика, болевшего уже много месяцев и с утра до вечера кашлявшего до изнеможения. Кашель был столь мучительным, что она и сама ощутила боль, которая утихла, лишь когда она коснулась его груди, попробовала проследить пути, по которым распространялась болезнь, обнаружила безупречные легкие, и вдруг ее внезапно осенило, что он страдает той же хворью, что убивает и ее. Евгения посильнее надавила ладонью на его худенькую обнаженную грудь, в которой силы войны ворочались взрывами боли и ярости, погладила мальчика по щеке и наложила согревающую мазь. А потом, улыбаясь, но с изумлением чувствуя, как внутри открываются шлюзы и прорывается наружу поток забивавших душу обломков, как прочищается и снова начинает работать связь с рассветной зарей. Несмотря на раны и ненависть, она сказала ему: «Все пройдет, мой ангел». Два дня спустя мать ребенка сообщила ей, что кашель пропал и что мальчик хоть и не говорит, но беспрестанно улыбается. Так Евгения смогла вернуться в привычное русло жизни, напоенной песнями лугов и дубрав. Но теперь к этому добавилось знание недуга, раны, которую отныне она будет ощущать как черную воронку, ежедневно поглощающую часть отпущенной человеку энергии. Странным образом это научило ее лучше распознавать глубинные причины болезней, но она чувствовала еще, что как будто лишилась какой-то части своего дара и возросшая точность диагноза оказалась обратно пропорциональна способности излечивать. Одно росло, другое ослабевало, и, даже не философствуя, она ощущала этот вечный ход, подрывавший ее способности целительницы.