Сплошь вопросы. И ни одного ответа. Пока ни одного.
* * *
— Плохо ему, оглоеду моему, — сказала бабка Люба, впуская Тимофея в квартиру. — Пьет, как оглашенный! На работу не ходит. Не ел целых два дня. Слоняется по комнате, бормочет чего-то. Не разобрала. Глуховата я. Ты. хоть его постыди, Тимочка. Чайку-то тебе согреть? Или супчику?
— Не, баб Люба, спасибо. Я ненадолго.
— А, ну ладно. Тогда я к обедне пойду. И так уж задержалась.
Димкина бабулька верила в православного Бога тихо, мирно, без кликушеских истерик, которыми отличалась вера Инессы Михайловны. Внука своего обожала, всячески ему угождала и ни в чем не упрекала. Димка жил с ней со студенчества, так как родители его начисто отреклись от всех земных благ и стали жить в деревенском поселении какой-то секты. Может, Дима еще и поэтому так остро реагировал на вызывающую агитацию Инессы Михайловны.
Тимофей вошел в комнату Димки, в которой витал стойкий спиртной дух. Сам Димка лежал навзничь на неразобранной постели в трусах и почему-то в свитере. Из горла его вырывались тихонькие рулады, словно соловей прочищал горло, но никак не мог прочистить.
Тимофей присел на постель и заглянул в безмятежное Димкино лицо, на котором отчетливо виднелась двухдневная щетина.
— Н-да. Картина Репина. Эй! Прогульщик, ты вообще как? В мир выходить собираешься?
Димка перестал испускать соловьиные рулады и открыл глаза, как панночка из фильма «Вий». В них не было ни следа сна, но смысла тоже не наблюдалось. Там была бездонная отрешенность, невидяще вперившаяся в потолок.
— Так, отмечаю признаки жизни, — весело прокомментировал Тимофей.
— Чего тебе? — прохрипел Димка, все так же глядя в потолок.
— По делу.
— Никаких с тобой дел, гад, у меня нет и не будет.
— С чего такая жгучая нелюбовь?
— С того. Уйди. Дай мне упиться своим горем.
— Горе у тебя, случайно, не сорокаградусное?
— Не знаю я. Не мерил.
— Запой-с? Рановато вам, батенька, искать истину в вине.
— В других местах ее нету.
— А ты искал?
— Истину искать не надо. В глазах она стоит, — с какой-то стихотворной ритмикой загробным голосом профилософствовал Димка, приняв позу человека, репетирующего лежание на смертном одре.
— И что же это за истина такая тебе в глаз попала? — с иронией поинтересовался Тимофей.
— Козел ты, вот истина какая. Не друг совсем ты мне. Ты — змей, пригрел которого я на своей доверчивой груди. Паук, соткавший сеть измены и ею все опутавший вокруг.
Димка заговорил подозрительным драматическим ямбом, что, несомненно, было следствием сильного душевного потрясения.
Только сейчас Тимофей заметил, что по всей комнате разбросаны томики Шекспира и кучи бумажек — одни изорванные в клочки, другие просто смятые.