«Кто же ты?» — спрашивал он ее мысленно.
Глупый вопрос, если ты задаешь его самому себе. И еще более глупый, если этот вопрос касается другого человека, да еще и задан мысленно. Ответа никогда не получишь. В этом и глупость.
Тимофей встречал ее снова и снова. Она приходила в детский сад утром и выходила из него после обеда. Она не гуляла с детьми. Иногда переходила дорогу и шла в миниатюрный учрежденческий парк с надписью: «Выгуливать собак строго запрещено!». Там она медленно бродила по аллеям, заглядывалась на ослепительно желтые клены и кормила голубей, с удовольствием слетавшихся к ней из ближайших мусорных баков. Она вытаскивала из-под своего нелепого то ли пальто, то ли пончо пакетик с хлебными крошками и бросала их на землю алчным птицам, чувствовавшим скорое приближение зимы и бескормицу. Он не видел ее лица в этот момент, но почему-то ему казалось, что она улыбалась.
Странная девушка. Не мчится после работы по гастрономам, не тащит нагруженные чем-то сумки.
Возможно, она была новой детсадовской медсестрой. Или кто там у них может быть еще?
После прогулки в парке девушка уходила к остановке троллейбуса. Ее никто и никогда не подвозил к детскому саду. И не встречал.
Она была одинока, непонятна и меланхолична. Как тихий осенний день. Он почти слышал, как одобрительно шуршат листья под ее ногами.
Наблюдая за ней из окна, Тимофей усмехнулся своим мыслям.
Частенько его самого удивляли глупые, нелепые фантазии, которые рождала тайная работа души и отвлеченного ума, не занятого решением практических вопросов. Да и кто мог быть избавлен от этих фантазий, подпитывавшихся, словно родник глубокими водами, крупицами юношеской романтики, каплями сентиментальности, невысказанными надеждами, давно позабытыми среди страниц жизни, как забывается мимоходом сорванная полевая былинка в любимой книге, читавшейся на солнечном лугу среди стрекотания кузнечиков. Найдешь такую сухую былинку — и ведь не вспомнишь, когда сорвал ее, что с тобой было в тот день, а тепло отчего-то станет: мол, смотри-ка, сохранилась! Кто не испытывал невыразимо притягательной жажды наделять вещи и людей загадочными свойствами? Кто мог отмахнуться от этих сокровенных, подчас никому и никогда не высказанных ощущений? Кто мог злиться на их настойчивое появление всякий раз, когда душа отчего-то ноет? Какая же ненависть человека к самому себе должна быть, чтобы он мог цинично посмеяться над собой и своим тайным миром, обязательно складывающимся из отдельных кирпичиков с самого раннего детства?
Иногда этот мир мы открываем другому человеку, иногда прячем его от всех, иногда просто не замечаем. Но он всегда с нами и заставляет видеть в причудливо изогнутом дереве знакомый силуэт, в куске мрамора — прекрасную статую, в тюбиках с краской — натюрморт или портрет, в морозном стекле — сказочные узоры, в шерстяных нитках — неповторимый орнамент, на снегу под солнцем — миллионы бриллиантов, а в осенней листве — все золото подлунного мира.