Я провел пальцем по ее пальцам, по шарику. Ее глаза наполнились слезами.
– Простите, – сказала она, быстро промокая глаза.
– Вам не за что извиняться. Ужасно неприятно, когда что-то не можешь вспомнить, но каково же тому, кого не помнят.
– Иногда вы вспоминаете, и это прекрасные дни, – возражает она. Великодушная женщина, она цепляется за любую надежду.
– Иноземный брильянт, – неожиданно для самого себя выговорил я вслух, и она тихо вскрикнула. – Так этот шарик называется.
– Так ты порой называл меня, Фергюс, – шепчет она. – Что это с тобой сегодня? Просто чудо.
И мы оба на миг умолкаем.
– Я тебя любил, да? – спрашиваю я.
Глаза ее вновь наполняются слезами, она кивает.
– Почему я ничего не помню? – Голос сорвался, я разнервничался, места себе не нахожу. Хочется вскочить с инвалидного кресла и бежать, шагать, прыгать, двигаться, и пусть все снова станет как прежде.
Она поворачивает мое лицо к себе, обхватив одной рукой за подбородок, и смотрит на меня с нежностью, а я вспоминаю лицо мамы в тот день, когда меня привели к ней, когда она думала, что я мертв, и я вспоминаю вышибалу, и лондонский паб, и парня по имени Джордж, который подарил мне чешскую пулелейку, и мертвого Хэмиша – все в один миг.
– Фергюс! – зовет она, и ее голос возвращает меня в настоящее, успокаивает. – Меня не пугает, что ты многое забыл. Я не стараюсь о чем-то тебе непременно напомнить. Прошлое в прошлом. Я прихожу к тебе в надежде, что мне посчастливится – и ты снова полюбишь меня, во второй раз, как в первый.
Я улыбнулся ей, и волнение тут же улеглось, потому что это и правда прекрасно. Я ничего не знаю об этой женщине и в то же время знаю о ней все. Я хочу любить ее и хочу, чтобы она меня любила. Я беру ее за руку, за ту руку, на которой кольцо, и держу крепко.
Я вернулся домой после перелета, уставший, но радостно взволнованный, все еще в состоянии кайфа, когда адреналин несется по венам и только и требует: «Еще!» Ночью гуляли, рано утром я помчался в аэропорт, чтобы успеть на день рождения Сабрины, ее тринадцатилетие. Девочка становится тинейджером, и по этому случаю Джина заказала большой шатер и еды на сорок человек, главным образом собственных родственников – из моих, слава богу, ни один не смог явиться. Вернее, так я сказал Джине, маму я приглашал, но Мэтти недавно сделали операцию на сердце, и она сидит при нем. Джина ничего против не имела, мне кажется, она только рада, что никто из моих не придет, и не удивилась – это для нас не новость. Мы с братьями не очень близки, были когда-то, пока я не повстречал Джину, а потом я постарался оградить ее от моих родичей, мне казалось, для них она чересчур хороша. Теперь, четырнадцать лет спустя, я понимал, как это было глупо, и бывали такие случаи, ситуации, когда я хотел бы их видеть. Например, Сабрина что-то скажет или сделает, и мне хочется, чтобы они об этом знали. Или на семейном ужине, когда официант спотыкнется, или когда умные приятели Джины несут свою чушь и нет никого рядом со мной, кто тоже понимал бы, какие это, в сущности, придурки. Братья бы поняли, и было бы здорово, окажись они тут. Шуточки Дункана, внимательный взгляд Энгюса, который старался защищать меня после ухода Хэмиша, словно он что-то знал, знал, что нужно меня беречь. И маленький Бобби, очаровательный, ни одна женщина мимо не пройдет, пока в детстве он жрал червяков, мы звали его «Наживка», а потом переделали в «Наживчика». А Томми все время присматривал за ним и до сих старается убрать с пути младшенького всяких слизней и мокриц, и наш Джо, родившийся спустя много времени после того, как мы лишились Виктории, пугливый крошка Джо, меня, Энгюса и Дункана он не считал за родных, мы все съехали из дома прежде, чем он подрос. Наслушавшись от соседей побасенок о Хэмише, он представлял его каким-то чудовищем, букой, который унесет его, если Джо не будет себя хорошо вести; хуже того, если Джо не будет себя хорошо вести, станет как Хэмиш. Этот призрак так и остался жить с нами, спал в нашей постели, ел за нашим столом, в каждой комнате слышались отголоски его голоса, его энергия впиталась во все здесь, в каждого из нас.