, да трудновато — далеко от Москвы…
— Зачем же вы отказались поехать на учебу? Вам еще нет тридцати пяти.
Лелюх недоуменно пожал плечами и вопросительно посмотрел на комдива. Чеботарев поднял ладонь и попросил слова.
— Товарищ генерал, — сказал он. — Лелюх не отказывался. Это я не отпустил его.
— Почему? — удивился генерал-полковник.
— Если разрешите, я доложу об этом после.
— Хорошо. Ну что ж, товарищи, вот мы и разобрались. На сегодня хватит. Завтра продолжим нашу работу. Вы свободны, товарищи офицеры.
9
Полковник Лелюх направился по длинному коридору к выходу, когда услышал за спиной чьи-то шаги. Он обернулся и увидел Пустынина.
— Прошу прощения, — заговорил тот прерывающимся голосом. — Вы меня очень обяжете, если… если зайдете ко мне в кабинет ровно на пять минут.
— Пожалуйста, — сказал Лелюх устало. Войдя в небольшую комнату, он тяжело опустился на стул. Им вдруг овладела странная апатия.
— Я не хотел, но вы меня вынудили, — с трудом выговорил Федор Илларионович.
— Не хотели предаваться воспоминаниям?
Они не глядели друг на друга.
— Может быть, мы все-таки не станем, — предложил Лелюх вяло. — Ни вам, ни мне эти воспоминания не доставят удовольствия. Да и не к чему!
Лелюх закурил, но, видя, что папироса дрожит в его руках, сунул ее в пепельницу.
— Что ж, я вас слушаю, — сказал он хрипло.
— Вы правы. Удовольствия мало, конечно, ворошить все это, — начал Пустынин. — Но я хочу… думаю, что и вы хотите, чтобы между нами все было ясно. Я виноват, что был причиной… что был причиной многих ваших страданий. Вам нет и сорока, а голова у вас вся белая. За это прошу простить меня и, главное, понять, что я был тогда так же, как и вы, неопытен, неосторожен, плохо разбирался в людях и мог белое принять за черное. В той обстановке это было вполне возможно. Вот если вы правильно поймете все это…
Лелюх встал со стула и отошел к окну. Глядя куда-то на улицу, он заговорил нехотя, как человек, который хорошо знает, что его слова бесполезны.
— На фронте меня трижды ранило. Один раз осколком мины, два раза — пулей. Все три раны зажили, зарубцевались. Ну позудят иной раз в непогоду. Но есть у меня, полковник, четвертая рана. Вот она и не заживает…
— Понимаю вас, — тихо сказал Пустынин.
— И эту рану нанес мне человек, с которым мы состоим в одной партии и исповедуем одни идеи. Что может быть обиднее этого?!
— Но поймите…
— Я понимаю, конечно, что все это можно объяснить, как и многое другое в жизни, но простить не могу.
— Простить — значит понять, — так же тихо заметил Федор Илларионович.
Но Лелюх, казалось, не обратил никакого внимания на его слова. Он продолжал все с той же грустной усталостью: