— Что же ты стоишь? Помоги мне!
Хозяин даже не пошевелился.
Мне было до слез обидно, что старик подумал о нас самое худое, но что я мог поделать в моем положении?
Ремень в конце концов нашелся, и мы теперь стояли друг против друга и тяжко, шумно дышали.
— Отец, зачем ты пришел сюда? — спросил я, облизывая сухие, потрескавшиеся губы: язык мой распух, одеревенел и, шершавый, с трудом поворачивался в пересохшем рту. — Ну зачем?! Неужели ты думаешь, что я обижу твою дочь? Да я дышать на нее боюсь!.. Зачем же ты… так…
Старик чуть качнулся ко мне. В горле у него заклокотало, забулькало что-то, и я едва различил его слова:
— Она в мене… Она так…
Чувствуя, что не могу произнести ни слова, я медленным взглядом обвел подземелье. Это было Настенькино гнездо, ее убежище, крепость, в которой батька укрывал свою младшенькую от лихого глаза фашиста все эти страшные долгие годы немецкой оккупации. Теперь только я понял, отчего Настенька была такой бледненькой, а большие черные очи ее все время щурились, когда она оказывалась наверху: не хватало воздуха, ясного солнышка не хватало доброй и нежной подружке моей…
— Я не обижу Настеньку, поверь, отец! Мы очень любим друг друга!
— Добре, хлопчику, добре… — бормотал старик, и голос его задрожал от подступившего рыдания.
Не знаю, какая уж сила толкнула нас друг к другу. Мы крепко, по-мужски обнялись. А когда немного успокоились, я проводил старика наверх, бережно поддерживая его снизу.
Через час вернулась Настенька. Целуя меня, она никак не могла сдержать рвущегося из нее смеха.
— Что же ты хохочешь, глупая? А если б он меня убил? Поди, знаешь, что он о нас подумал? Неужели тебе не страшно было за меня? — спросил я обиженно. — Оставила одного…
— Ой як же мени було сумно!.. Я чуть було не вмерла! Ой як злякалась! Боже ж ты мий!.. — Настенька побледнела, видимо, вновь переживая то, что пережила часом раньше. Но вдруг опять расхохоталась. Счастливые слезинки выскочили из ее глаз и засверкали, запутавшись в длинных черных ресницах.
— Да что с тобой, в самом деле!
Настенька залилась пуще прежнего:
— Тато… ой, не можу казаты!.. Ольгу… чуешь… Ольгу дрючком… щоб не сплетничала!.. Это она ему про нас…
— Побил, значит?
— Угу. Да еще как!
— Ну, ладно, нехорошо радоваться чужой беде.
— А она?
— Ну — ну, ладно уж…
Напряжение давало о себе знать, и я склонился к Настеньке. А она все что-то говорила, говорила, говорила.
Сквозь дремотную зыбь я только и слышал: «Сонечко ты мое! Любый мий! Серденько мое!» Одним лишь украинским девчатам дано так много самых ласковых и самых нежных слов. Я тихо заснул под сладкий звон ее голоса.