Только и осталась единственная отрада — сколачивать деньгу. И он сколачивал ее со всей кулаческой хитростью, изобретательностью и скаредностью. Один только лес золотым листьям осыпался в тонкие, но ухватистые пальцы Сафрона. Почти каждую ночь он с Карпом на двух подводах выезжали в чернолесье, и лучшие горделивые ясени со стоном, в последний раз брызгая росой, падали на холодную землю. С их еще живого тела отрезались четырехаршинные шпоны. И плыли они лесными дорогами в большую мастерскую сутулого и всегда покрытого влажным, как переваренные ясеневые поделки, румянцем Ивана Сичкаря. Тот пристально осматривал кряжи, браковал за малейший сучок, а потом средним, туго налитым жиром пальцем, будто играясь, ловко выбрасывал из залосненной мошны золотые пятерки или серебряные рубли — Сафрон бумажек никогда не брал.
— Скоро ты, Сафрон, за один лес серебряный дом выстроишь, — улыбался Сичкарь отвисшей нижней частью лица.
— Золотой! — сердился Сафрон.
— Может, на золотой и не хватит материала, а на серебряный должно хватить. Может, вру? — и мелкие зрачки Сичкаря, как две капли масла, задиристо играли на серых, будто присыпанных пеплом белках. — Свинину же и гусей вагонами возил в Одессу?
— А сколько за те вагоны слупили? А сколько на взятки ушло? — горячился Сафрон. — А как налогами душат тебя?!
— Душат, что спасу нет, — соглашался Сичкарь. — И нет тебе в этой власти никакой поддержки. В революцию Военно-революционный комитет за торговлю к стенке ставил, а теперь патентами обдирают до последней нити. Все власти и власти, а когда же себе что-то в мошну положить? — и сырые, блестящие, как намазанные смальцем губы Сичкаря уже не оттопыривались в улыбке, а злостно выгибались вниз. — Разве бы так нам жить…
— Да, живешь, лишь бы мир не без тебя… Забрали землю, чтоб вас черт еще до вечера забрал…
Проходили годы, благодаря разделу земли отведали хлеба нищие, заросла старая межа, но злость Сафронова смогла только с ним истлеть. Как болезнь рук, уцепилась она в его сухое тело и ела поедом.
«Дождаться бы того дня, когда бедноте животы не хлебом, а этой землей напихают. И больше ничего мне не надо», — говорил Сафрон кулакам и жил этой надеждой и воспоминаниями прошлого…
— Ну, как мои новые? — осадил Карп возле ворот вороных.
— У бороздного копыта никудышные, шлепают, как лепешки. А так, со стороны, смотрятся ничего. Стрелки надо расчистить.
— Вот черт, успел уже присмотреться, — соскочил Карп с брички. — Цыганом бы тебе быть.
— И то хлеб.
Щелкнула щеколда, и в голубом просвете, между приоткрытой калиткой и тесаным столбом, застыла, вся в красном, удивленная Марта. Горело округлое лицо, вздрогнули лепестками розовые ноздри прямого, красиво закругленного носа; серые выразительные глаза светились любопытством и счастьем. Придерживая рукой калитку, другой перебирала русую косу, упавшую на грудь. Аж звенела вся молодым здоровьем, пышной дородностью.