— Я ничего и не говорю.
— А что бы ты сказал? Сам виноват. Какой леший гонит тебя на реку в такую рань?
— А тебя какой?
— Меня не леший, а мама.
— Меня тоже не леший, а Савостьян.
— Ты бы его не очень слушал, он спасибо не скажет. А мне поможешь прорубь раздолбить, заработаешь…
— Сама здоровая, продолбишь… — Баргут сделал шаг вперед, но Дора загородила дорогу коромыслом.
— Продолби, будь добрый! Там льду аршин, не меньше…
— Беда с тобой… — недовольно буркнул Васька, однако вернулся, взял тяжелую пешню и ударил острием в лед. В лицо Доры брызнули прозрачные осколки. Прикрываясь варежкой, она спросила:
— Баргутик, а ты чего на вечеринки не ходишь?
— Не хожу — и все. Кому какое дело?
— Там есть девушка одна, очень по тебе страдает.
— Пускай себе страдает. Мне-то какое дело?
— «Дело, дело»! Бубнишь одно и то же! — рассердилась Дора. — Давай сюда пешню и проваливай.
— На. Не шибко-то и охота работать за тебя. — Баргут подал пешню и пошел. Поднявшись на берег, оглянулся. Дора вычерпывала из проруби кусочки льда. «Вот сама и отдувайся, ежели такая характерная». Во дворе Баргута встретил Савостьян:
— Ты что там делал? Хоть посыльного за тобой снаряжай.
Баргут молча взял вилы-тройчатки и направился на сеновал.
— Обожди, куда поперся-то? Ты вчерась до конца был на сходке? Что там говорил Климка?
— Да ничего не говорил больше. Проголосовали…
— Ты поди тоже голосовал? — усмехнулся Савостьян в рыжую бороду.
— Голосовал. Я жа теперь взрослый. Все мои годки голосовали.
— Вона чо… — протянул Савостьян. — За Советы руку подымал?
— Подымал. Все мужики подымали. Хорошая власть, говорят…
— Дурак ты, Васька. Чужим умом живешь, пора бы и свой иметь. Без своего-то ума, паря, беда плохо жить. Эх, взрослый… — Савостьян отвернулся, плюнул себе под ноги и пошел на улицу, осуждающе качая головой. Ишь ты, «советчик» выискался! Дурачок, соображения совсем мало. А другие-то не дурачки… Как же сумел их околпачить учитель? Неужели пойдут за ним, не побоятся гнева господнего и суда людского? Не должны бы. Пошумят-пошумят и осядут, приутихнут.
Но на сердце было неспокойно и Савостьян направился к Федоту Андронычу. Он с городским народом видится, понимает в таких делах больше.
У Федота Андроныча еще не прошла вчерашняя злость, он вымерял избу большими шагами, покусывал толстые губы. И беспокойство Савостьяна стало перерастать в тревогу. Стараясь заглушить ее, сказал:
— Что сделает Климка? Сил у него никаких нету, одно нахальство.
— Климка и Тимошка пристяжные, коренник — учитель. А он дюжой и настырный. С ним шуточки шутить нельзя.