«Я летчик, летчик, понимаете, Гавриил Абрамович, — горячился попавший в катастрофу, чудом оставшийся в живых и собранный вновь по кусочкам, по косточкам известный военный летчик, — я должен летать!»
«Летать как жить», — вспомнился сейчас доктору тот летчик. Да, да, тот летчик снова поднялся в небо. Композитору играть тоже как жить…
— Дмитрий Дмитриевич, вы, наверное, будете и у нас в больнице работать?
— Да, конечно. Григорий Михайлович Козинцев ставит на «Ленфильме» «Короля Лира». Просил музыку написать. Заканчивать буду здесь… — Помолчал. Вновь заговорил взволнованно, словно задыхаясь от быстрого бега. — Великий Шекспир… Мне как-то Григорий Михайлович сказал, что Чеховы и Шекспиры рождаются среди людей, и от них в мире все становится по-человечески, по-людскому. Люди людеют…
«Люди людеют… Странная мысль». Илизаров вопросительно посмотрел на Шостаковича.
— Как это людеют? Лучше, значит, становятся?
Композитор приехал в Курган. В палате на четвертом этаже сделали различные приспособления для тренировок и укрепления ослабленных мышц. Конструкции их разработал Илизаров. У композитора строгий режим: время для лечения и для работы. На четвертом этаже все знают об этом и стараются не мешать лишними разговорами в коридоре. Здесь рождается музыка «Короля Лира», пока ее не слышит никто, кроме композитора. Каждый вечер Гавриил Абрамович оставляет Шостаковичу ключи от своего кабинета. Там есть пианино, и Дмитрий Дмитриевич спускается на первый этаж играть — счастливые мгновения в череде больничных будней.
С тех пор, как поселился он в клинике Илизарова, неотвязная печальная мелодия словно преследует его. Иногда она слышится где-то вдалеке, за окном, а то вдруг совсем близко и так материально осязаема она, словно соткана из тончайших нитей человеческих несчастий и боли, и кажется, что до нее можно дотронуться рукой.
«…Дудочку шута я сочинил заново. Я решил, что использовать его песни не нужно. Дудочка должна быть очень печальной…» — пишет Шостакович из Кургана в Ленинград Козинцеву.
«Король Лир» для того и другого как собственная совесть.
«Почему Лир — герой именно этой трагедии? — размышляет Козинцев в своих режиссерских тетрадях. — Потому что он прошел самый долгий путь, выстрадал больше всех и пришел к самому простому».
«Что же это — самое простое? — откликается композитор. — То, что возникает в душе, то, в чем волен человек: любовь к человеку. Ненависть и презрение ко всему, что обесчеловечивает человека».
Вот где ключ к образу мыслей, к жизненным поступкам того и другого — выдающегося композитора и замечательного режиссера — отклик на боль, отзыв на страдание.