Жирдяй рассчитался и выкатился на улицу. Ночные фонари горели необычно ярко, переливаясь словно северное сияние. По телу Жирдяя растеклось приятное тепло. Где-то в недрах его пуза зародилось ощущение внезапной легкости и эйфории, вскоре всецело его захватившее, закружившее в темпе неуклюжего вальса. Жирдяй в самом деле затанцевал, запрыгал, как воздушный шарик, по мостовой, полетел куда-то вдоль набережной. Сколько так прошло времени, он не помнил. Но неожиданно обнаружил, что фонари закончились. Жирдяй оказался на грязной и темной улице. Реки видно не было. Жирдяй понял, что заблудился. Чувство эйфории столь же быстро сменилось ощущением внезапно нахлынувшего ужаса. Жирдяй побежал. Он не знал, куда бежит. Самое страшное случилось, когда Жирдяй пробегал мимо какого-то одинокого кафе, затерянного в недрах мусора. Оттуда доносились звуки музыки. И Жирдяй понял, узнал, что это за музыка. Это было пение Пугачевой. Жирдяй догадался — это верный знак, что за ним следят. Он ускорился. Ему чудилось, что кто-то гонится за ним. Оттого Жирдяй бежал еще быстрее. За ним и в самом деле кто-то гнался. Сзади слышался стук шагов. Жирдяй старался оторваться. Он быстро выбился из сил. Сердце его выскакивало наружу из пасти вольной птицей. Жирдяй задыхался. Пытался набрать в легкие воздуха, но тяжелый и влажный воздух оседал на губах. Жирдяй силился бежать, но тонул в потоках собственного пота. Ему казалось, что он несется вперед быстрым цунами, но на самом деле он еле ковылял, почти стоял на одном месте, шатаясь и держась за сердце.
Домой Жирдяй добрел только на рассвете. Густой туман тяжелым рисом стелился у воды. Жирдяй жил в гостинице на сваях. Он вполз в свой номер. Заперся на все засовы. Закинулся привычным колесом. Потолок вдруг накренился. Жирдяй упал на колени. Пополз к кровати. Сердце рванулось на свободу и выпрыгнуло дикой птицей из груди. Жирдяй из последних сил потянулся его поймать, но не успел. Так его утром и нашел консьерж, умершего на коленях у кровати пятидолларового душного номера с вентилятором и без окна, с рукой, сжавшей в судороге желтую простыню, скомканную на бамбуковой кровати.
Живописуя детали Жирдяевой кончины, Рябой рассказывал и нажирался. Опрокинул очередной стопарик и упал под стол.
— Эй, пацаны, — услыхал Чпок знакомый бабий смех, — вы чего в культурном месте вести себя не умеете. Выйдите на улицу, освежитесь, воздухом подышите.
Чпок повернул голову. Это ржал Сухостой. И, вторя ему, ржала его братва. Кровь прилила в бошку Чпоку, застучала в висках. Он тоже был изрядно пьян. «Хули он, сука, — думал Чпок, — вздумал мне при братве замечания делать, кто он такой, Петушина дроченый».