– Полезная вещица. – Бернадетт разглядывала нож.
– Да… австралийская.
Он передал ей бокал, некоторое время оба молча потягивали вино.
– Хороший рейнвейн, – сказал Стэнтон.
– Да. Я люблю немецкие вина. Они слаще французских.
Стэнтон втянул носом сигарный дым. Пахло восхитительно.
– А как у вас на личном фронте? – спросил он. – Что-нибудь было после Будапешта? Похоже, там определенно что-то было.
– Да, было. А после не было. Ведь прошло всего три месяца.
– Он разбил вам сердце?
На секунду Бернадетт задумалась.
– Лучше сказать – мое сердце разбилось.
– Так я и думал.
– Только…
– Что?
– Ладно. – Бернадетт посмотрела ему в глаза. – Что вы скажете, если это была она?
– Что ж… Значит, ваше сердце разбито женщиной.
– Вы шокированы? Вам мерзко?
– Вовсе нет. С чего вдруг?
– С чего вдруг? – изумилась Бернадетт. – С того, что подобное обычно шокирует и вызывает омерзение.
– То есть вы хотите, чтобы я ахнул и содрогнулся от гадливости?
– Нет, конечно.
– Вот и славно. Потому что я не потрясен.
– Правда?
Стэнтон прикинул, как лучше выразиться.
– Послушайте, я знаю, что нынешнее общество с большим предубеждением относится к розовой любви, но…
– Не понимаю, при чем тут розы? Все это было отчаянно, странно, неистово, но отнюдь не розово. Пылкая связь с чрезвычайно серьезной венгерской феминисткой аукается настоящим бедствием.
– Простите, я имел в виду не цветок. Это неверное слово. Сам не знаю, почему оно пришло на ум. Я понимаю, пока что на однополую любовь смотрят косо…
– Косо! Пока что!
– Поверьте, со временем отношение к ней изменится.
– Да ну? Ваш оптимизм восхищает, но я не вижу для него никаких оснований. У меня это было развлечением, этакой новинкой, чем-то вроде курортного романа. Однако я знаю немало людей, для кого в этом вся жизнь, и общество делает эту жизнь просто невыносимой.
– Да, вы правы. Лично я считаю, что человек не волен в своих сексуальных предпочтениях. Для меня самоочевидно, что с ними рождаются. И я глубоко убежден: нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию.
Бернадетт перегнулась через стол и схватила Стэнтона за руку:
– Как замечательно вы сказали, Хью! Потрясающе! Откуда вы берете такие выражения? Нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию. Погодите, я это запишу.
Она ушла в номер.
Стэнтону показалось, что Берни слишком долго записывает одно предложение. Наконец она вернулась. В нижнем белье.
– Я ужасная, да? – сказала она. – Но с вами так интересно, и я испугалась, что мы всю ночь просидим на балконе и никогда… не войдем в комнату.
Даже в лунном свете было видно, что Бернадетт вся залилась румянцем. Самое забавное, что в своем интимном наряде она все равно казалась одетой. Белая сорочка с неглубоким вырезом, чуть присборенная в талии и конусом расходившаяся к лодыжкам, предлагала к обозрению только шею и руки. Но, как ни странно, этот целомудренный наряд выглядел невероятно эротично. Возможно, из-за голых плеч в лунном свете. Иногда краешек обнаженной плоти воздействует сильнее полной наготы. В двадцать первом веке модельеры дамского белья об этом благополучно забыли.