Зачарованный невероятным открытием, он стоял долго, ощупывая глазами полумрак, словно мысленно свыкался с произошедшим, затем вдруг решился, сделал шаг и вошел внутрь, отчетливо сознавая, что оказался в особом месте, куда с пятнадцатого века не ступала нога человека. Воздух тут был устоявшийся, но совсем не спертый, как и в других пещерах, густой, с явным привкусом влаги. Чуть косая оконная щель если и впускала уличный кислород, то так немного, что его присутствие не ощущалось, ширина стены, похоже, препятствовала попаданию внутрь ветра, гуляющего в вышине у речного обрыва. И опять, как и в первой пещере, ему показалось, что лицо словно проткнуло некую плотную завесу. Абсолютная ли тишина так колдовала, но так было: он не просто вошел в новое помещение – словно незримая завеса расступилась на миг, объяла его и сомкнулась за спиной.
Маленькая церковь-молельня приняла его и укрыла, а тихая-тихая капель где-то в темном углу задала некий мерный ритм иного времени, текущего в пустотах среди уснувшего камня. Мальцов будто провалился в покой, упал, как сом на дно омута, и тут же где-то в глубине живота проснулось внутреннее чутье, древнее, оставшееся, видимо, еще от доисторических рыб. Он ощутил слабые колеблющиеся токи, исходящие из камня, и померещилось на миг, что он медленно плывет куда-то вместе с церковью, подхваченный тугими волнами подземной энергии, скопившейся здесь за века.
Человек, пришедший сюда первым, ничего не нарушил, а лишь слегка дополнил и подчеркнул замысел природного строения – так выделяет и притягивает взор к лику нимб святого, так придает завершенность композиции на иконе выступающий по краям ковчег. Скупость и простота молельни мгновенно создавали настрой – хотелось преклонить голову, передвигаться тихо и мерно, не размахивать руками, но опустить их по швам. Медленно продвигаясь к алтарю, Мальцов всё глубже погружался в пограничное эйфорическое состояние, похожее на полосу пробуждения между сном и явью, когда все реакции томны и замедленны, а голова еще не обрела ясность, зато полна посетивших ее напоследок видений, колышущихся, расплывчатых и эфемерных, как едва различимые очертания боковых стен. Поток эйфории омыл его, подобный теплому душу. Окутанный этим потоком, он словно оказался заключенным в мамин конвертик из одеяла, в особенное, детское тепло и, понятно, совсем не спешил покидать его, хотелось подольше сохранить спасительное бездумье, изгоняющее из головы всё ненужное и наносное. Мальцов пересек трапезную, встал между соляными колоннами, дотронулся до левой, приятно прохладной, бархатистой на ощупь, как кожа молодой женщины. Рот сам собой расплылся в дурацкой счастливой улыбке, когда на ум пришло такое сравнение, чуть вычурное, но точное, потому что он так ощутил: застывшие соляные струи, соединившие пол с потолком, бугристые, как тугие мускулы конского плеча, на ощупь были нежными и чуть только влажными, словно успели уже обсохнуть от недавнего купания. В полумраке лишь престол выделялся солнечным лучом, плоская плинфяная поверхность светилась розовым, что рождало в голове ассоциации с девичьим румянцем. И этот пламенеющий розовый, почти византийский пурпур, и бархат, и тишина, и особенный, успокаивающий воздух – всё, всё это было наполнено дружелюбием, счастьем и тихой красотой, о них он не мог и мечтать, понимая, что такое возможно только во сне, от которого так не хотелось пробуждаться.