Шевалье замялся. Дюваль прав: с какой это стати он должен рекомендовать Жанелю человека, которого видит впервые?
– И на мое – тоже, – с трудом нашелся Рой. – Помня, что это слово дворянина.
– Разопни меня дьявол на ржавом якоре! Много оно стоит в море – это твое «слово дворянина»!
– Извините, штурман, не согласен: слово дворянина – оно и в море – слово дворянина.
– Убирайся вон, приятель, – холодно обронил Дюваль. – Будем считать, что я тебя никогда не видел. Но, на всякий случай, запомни: в море ценится только… «слово моряка». И никакое иное.
2
Отшагав по гулким коридорам королевского дворца, адмирал Роберт де Роберваль решительно вошел в кабинет личного секретаря Франциска I. Не дожидаясь, пока тот оторвется от бумаг, с которыми собирался на доклад к королю, адмирал гортанным басом человека, привыкшего отдавать команды так, чтобы его мог расслышать даже матрос, оказавшийся в разгар шторма на вершине мачты, пророкотал:
– Герцог де Роберваль, адмирал Его Величества! Его Величество должен принять меня без промедления.
– «Должен»? – не оставил не замеченным этот его пассаж аббат Готье, который не стушевался бы, даже если бы пред ним предстал папа римский. – Поскольку так считает «адмирал Его Величества»?
– Прошу немедленно доложить, что я в приемной, – ничуть не смутился адмирал. – По очень важному государственному делу.
Готье было под пятьдесят. В худосочной, затянутой в сутану фигуре его все казалось одинаково тощим, хилым и невыразительным: согбенная спина, запавшая грудь, тощая, с четко выпирающим кадыком шея… Но тот, кому когда-либо приходилось иметь дело с секретарем короля, никогда не распылялся на созерцание безликой фигуры аббата Готье, поскольку прекрасно знал, что все, что может быть достойно внимания в этом человеке, заключено в выражении пергаментно-худощавого и столь же безликого лица. Бездушно строгое, высокомерно презрительное, оно напоминало ритуальную маску инквизитора, на котором выражение естественного превосходства и обличительной ненависти никогда не появлялось и не исчезало, а навечно запечатлелось в каждой черточке, каждой складке иконостасных морщин; во взгляде никогда не загоравшихся бесцветных глаз…
– Понимаю, что именно так и должен вести себя в приемной короля всякий великий мореплаватель, – голосом иезуитского проповедника признал Готье. – И мы, конечно же, будем надеяться, что когда-нибудь вы и в самом деле станете им, герцог. – И не давая адмиралу возможности ни осмыслить сказанное, ни, тем более, должным образом отреагировать, все тем же ровным, будничным тоном поведал: – Его Величество – в «храме воина». После возвращения из плена, он все больше времени проводит там, – в «храме воина». – Готье оторвал взгляд от бумаги, устало прошелся по застывшему напротив него адмиралу и, ничего не сказав, тенью проскользнул в бесшумно отворившуюся позади и чуть левее его кресла дверь.