– Помню, – сказал он. – Костелло, так?
– Верно.
– Я больше не уверен, что понимаю, что это значит, – сказал он. – Полгода назад мне велели: перестань думать, или ты труп. Я перестал. А сейчас, когда я ложусь спать, духи вылазят из мебели и водят вокруг меня хоровод. Они заставляют меня танцевать всю ночь. – Он закашлялся, и пустоты в его легких отозвались эхом. Это была попытка засмеяться. – «Крутые парни не танцуют», – говорю им я. «Эй ты, дубовая башка, – отвечают духи, – давай танцуй». – Он посмотрел свой бурбон на свет, точно там мог прятаться кто-то из них, и вздохнул. – Болезнь сделала мою башку не такой крепкой, – сказал он. – Я думаю о голубых, и знаешь, что я надумал? Для половины из них это смелость. Мужику бабьей породы труднее стать голубым, чем не стать. То есть если он баба в душе. А иначе он женится на какой-нибудь мыши, слишком робкой, чтобы заделаться лесбиянкой, и они оба становятся психологами и воспитывают вундеркиндиков на компьютерных играх. Я говорю: если ты бабьей породы, стань голубым. Иди по рукам. Нет, презираю я других. Тех, кому надо бы быть мужиками, да воли не хватает. Ты должен был стать мужчиной, Тим. Ты – мое семя. Я дал тебе фору перед остальными.
– Впервые слышу от тебя такую речь. Раньше ты никогда столько не говорил.
– Потому что мы с тобой плохо знакомы.
– Да, сегодня ты и правда выглядишь незнакомым, – сказал я.
Это было действительно так. Его крупную голову уже не венчала густая белая шевелюра – белая с растленным великолепием кремового и желтоватого. Теперь у него была просто огромная лысая голова. Он больше походил на прусского генерала, чем на образцовою бармена-ирландца.
– Сейчас я хочу говорить с тобой, – сказал он. – Может, мне и не хватает тонкости, но на похоронах Фрэнки Фрилоуда я вдруг понял: Тим – это все, что у меня есть.
Я был тронут. Иногда мы не звонили друг другу по два-три месяца, а то и по целых полгода. Однако все оставалось нормально. По крайней мере я всегда на это надеялся. И теперь он подтвердил мою правоту.
– Да, – сказал он, – я нынче рано встал, занял у вдовы машину и всю дорогу сюда повторял себе, что на этот раз нам надо потолковать по душам. Я хочу, чтобы ты знал, как я к тебе отношусь, иначе не умру спокойно.
Его слова меня смутили. Поэтому я уцепился за то, как он произнес «занял у вдовы машину».
– Ты что, шалил с женой Фрилоуда? – спросил я.
Не часто приходилось мне видеть отца смущенным.
– В последнее время нет, – сказал он.
– Ну, знаешь! С женой своего друга!
– Фрэнки уж лет десять как не отлипал от бутылки. Не мог найти ни свой инструмент, ни куда его пихать.