Кофе был готов. Я дал ему чашку. Он залил ее в себя, как старый дизель, истосковавшийся по топливу.
– И только я хотел опустить якорь, – снова заговорил он, – как вдруг засомневался, выдержит ли проволока. Знаешь, сложнее всего было примотать эти головы к цепи. – Он углубился в подробности. Точно акушер, рассказывающий, как он двумя пальцами повернул головку ребенка в нужном направлении, или тот самый старый рыбак, шаг за шагом объясняющий тебе, как насадить на крючок живца и при этом не погубить его, он сопровождал свои слова жестами. Я уловил, что ему потребовалось продеть проволоку в глазницу и вынуть сквозь дыру, которую он провертел с помощью шила. И меня вновь поразило то, как плохо я знаю собственного отца. Он описывал свои действия с неторопливым смаком, точно работник санэпиднадзора, вспоминающий о самой плохой партии пива, забракованной им во время его долгой службы, и только к концу отцовского рассказа я понял, почему он получает от него такое удовольствие. Для Дуги это было сродни некоей лечебной процедуре. Не требуйте от меня обоснований. Но мой отец выглядел довольным и спокойным, точно больной, который пренебрег советами врачей и стал понемногу выздоравливать.
Затем он удивил меня.
– Ты чувствовал что-нибудь необычное, – спросил он, – пока меня не было?
– Почему ты спрашиваешь?
– Не хотелось тебе говорить, – произнес он, – но когда я опускал якорь, мне послышался голос.
– И что он сказал?
Отец покачал головой.
– Что ты услышал?
– Что это твоих рук дело.
– Ты веришь таким голосам?
– В данном случае – нет. Но я бы хотел, чтобы ты подтвердил мою правоту.
– Я этого не делал, – сказал я. – По крайней мере насколько я знаю. Но мне начинает сдаваться, что я в некоторой степени отвечаю за чужие мысли. – Увидев, что он не совсем меня понял, я объяснил: – То есть как бы засоряю линию связи.
– Хоть ты и полукровка, – сказал он, – но голова у тебя работает вполне по-идиотски, как у чистокровного ирландца.
– От такого слышу, – отозвался я.
Он отхлебнул еще кофе.
– Расскажи мне о Тесаке Грине, – произнес он.
– С чего это вдруг? – спросил я.
Наша беседа вступила на зыбкую почву сна. Я чувствовал, что близок к какой-то ускользающей правде, а он хотел поговорить о Тесаке Грине. Что-то и впрямь не давало ему покоя.
– Все время, пока я плыл назад, – сказал он, – этот Тесак Грин не выходил у меня из головы. Как будто Пэтти подсказывала мне, чтобы я думал о нем. – Он остановился. – Я говорю о Пэтти как сентиментальный дурак?
– Может, ты слегка пьян.
– Скоро я буду сильно пьян, – сказал он, – и мне не хватает ее. Я говорю себе – хочешь увидеть, сколько жестокости у меня в душе? – я говорю себе: если ты привязываешь груз к старой собаке и опускаешь ее.