– Наверное, она по-настоящему хотела убить меня, – сказал Уодли.
– Ты должен посмотреть правде в глаза.
Он заплакал. Он крепился уже очень долго, и теперь его наконец прорвало. К моему удивлению, я был тронут – вернее, только половина меня. Другая половина будто оцепенела, напрягшись: сейчас каждое движение было опасно, как никогда.
Через несколько минут он сказал:
– Я плачу в первый раз после того, как меня выгнали из Экзетера.
– Неужели? – сказал я. – А со мной это случается.
– Ты можешь себе это позволить, – сказал он. – В тебе есть мужское, на которое можно опереться. А я по большей части сам себя создал.
Я оставил это висеть в воздухе.
– Как вы с Пэтти сошлись опять? – спросил я.
– Она написала мне. Это было через пару лет после нашего развода. Я имею полное право ненавидеть ее, говорила она в письме, но она без меня скучает. Я сказал себе: у нее кончились деньги. И выбросил письмо.
– Разве Пэтти не достался хороший куш после суда?
– Ей пришлось согласиться на небольшую часть капитала. Иначе мои адвокаты промурыжили бы ее апелляциями до гроба. Она не могла ждать. Я думал, ты в курсе.
– Мы с ней финансовые вопросы не обсуждали.
– Ты просто жил за ее счет?
– Я хотел стать писателем. Меня это не угнетало.
– Ты хорошо писал?
– Мои мысли были слишком заняты ею, чтобы писать так хорошо, как я надеялся.
– Может быть, ты все-таки бармен, – сказал Уодли.
– Может быть.
– И ты не знал, как у нее с деньгами?
– Ты хочешь сказать, что она разорилась?
– У нее не было чутья, которое помогает правильно вкладывать деньги. Провинциальная закваска мешала ей прислушиваться к разумным советам. Я думаю, она начала понимать, что впереди долгие годы ограничений.
– И потому стала писать тебе.
– Я держался сколько мог. Затем ответил. Ты знал, что у нее есть другой почтовый ящик в Труро? – спросил Уодли.
– Понятия не имел.
– Завязалась переписка. Через какое-то время она выдала свой интерес. Ей хотелось купить усадьбу Парамессидеса. По-моему, этот дом напоминал ей обо всем том, что она потеряла в Тампе.
– И ты играл на ее желании?
– Я хотел истерзать все четыре камеры ее сердца. Конечно, я играл с ней. Два года я то подогревал ее надежды, то разрушал их снова.
– И все это время я думал, что ее жуткие депрессии – моя вина.
– Тщеславие – твой порок, – сказал Уодли. – Но не мой. Я постоянно твердил себе, что вернуться к ней – это все равно что вернуться к дьяволу. Но я тосковал по ней. У меня еще оставалась надежда, что ее и правда немного ко мне тянет. – Он потопал по песку ногами. – Ты удивлен?
– Она никогда не говорила о тебе ничего хорошего.