— Немец! С палубы! С палубы! Убьет!!!
Молодой пароходный матрос, крепкий парнишка лет пятнадцати, широко расставив руки, гнал нас всех, как гонят гусей, к палубной лесенке. Его испуг мгновенно передался нам, мы гурьбой бросились к лесенке и скатились по ступенькам. Последнее, что я видел, оказавшись у борта, был тот самый самолет, уже уходивший к горизонту.
О реакции наших родителей можно судить по воспоминаниям моей мамы. Если бы мы, ребятишки, взрослым об этом рассказали, то, возможно, нашим детским рассказам они могли бы не поверить… Но капитан, который вел пароход, но юный матрос, согнавший нас с палубы… Вспоминая это путешествие по Волге, моя мама пишет о речном просторе, о красоте волжских берегов, и ни слова о происшествии с детьми, свидетелями которого никто из родителей не был.
Ее, как, наверное, и других взрослых, всегда мучило чувство вины за то, что смертельную опасность, которой подвергались дети, взрослые просто проспали. И лучше об этом не вспоминать!
Много позже, описывая вид немецкого самолета знающим людям, я понял, что это был «Мессершмитт», что самолеты эти наверняка возвращались на свою базу и должны были освободиться от неизрасходованных бомб, потому что с бомбовым запасом садиться смертельно опасно.
Но вот что меня мучает до сих пор — это желание понять, что в те минуты определяло поведение этих немецких военных летчиков.
Они оба видели под собой беззащитную цель — речной пароход. Оба наверняка видели детей на верхней палубе. Первый, и это точно, не стал бомбить пароход с детьми и сбросил бомбу далеко от возможной цели.
А второй? Зачем он снижался над пароходом, зачем бросил бомбы — две! — вблизи парохода по направлению хода судна! Хотел попугать детей? Но это вряд ли… Я думаю, что этот второй просто не рассчитал, промазал. Промазал потому, что в нем боролись два несовместимых желания: все-таки пощадить детей или все-таки отличиться, разбомбив пароход. И он выбрал второе, но мгновенное сомнение сбило прицел и сохранило много жизней.
А что с этим летчиком было потом? Скорее всего, его сбили над русской землей в воздушном бою или зенитным огнем, и его «Мессершмитт» упал где-нибудь в лес, ломая сучья и круша крылья о стволы деревьев, а сам он, уже мертвый, утонул в лесном болоте вместе с обломками своего самолета, и все, что от него осталось, — это железный крест со свастикой, который он заслужил после того, как все-таки разбомбил на волжских просторах какой-нибудь беззащитный пароход.
А может быть, это он, не такой уж старый, с редкими рыжеватыми волосами, приглаженными на лысеющей голове мокрой гребенкой, подает нам с Лешкой Эйбоженко пиво в тяжелых стеклянных кружках в 1967 году в городе Потсдам, где мы, советские актеры, снимаемся в немецком фильме «Мне было девятнадцать» в ролях наших боевых офицеров.