— Отлично.
Лариса прошлась, встала чуть откинувшись назад, упираясь рукой в бедро, как манекенщица.
— Отлично, — еще раз оценил Михаил, возбужденно потоптался, вздохнул: — Ну… я пошел.
— Пошел?.. — обмякла Лариса. — А… Конечно. Счастливо добраться.
Он помялся, покивал, шагнул к сыну, потрепал по волосам:
— Ну, до завтра. Завтра утром к школе подойду.
И направился к двери.
— Погоди! — нагнал резкий оклик.
Лариса судорожно расстегивала молнии и стягивала сапоги.
— Забери!
— Почему?
— Пусть она носит… твоя бессловесная, хорошая.
— Лариса… Зачем?.. Я же просто… На тебе хорошо…
— На ней будут тоже хорошо — длинноногая!
— Перестань. Носи.
— Не надо мне!.. Или ты, может, и ей тоже купил?..
— Купил, есть… — понял, не надо было этого говорить.
— Обеим?! Ха-ха, — Лариса взорвалась, понесло в истерику. — Вот молодец, хороший муж, ничего не скажешь! Обо всех заботится! И ей, и мне купил!.. Ха-ха!.. Возьми! Возьми! И давай отсюда со своими сапогами! Пусть у Танечки сменная пара будет! Или сразу на ноги и на руки их оденет и ходит как корова!.. — швырнула она в Михаила сапоги. — Забери и катись!
Он посверлил ее взглядом. Потряс головой, будто что-то сказать хотел, слово подыскивал, да так и не нашел. Повернулся, пнул ногой сапоги, хлопнул с силой дверью, побежал вниз по лестнице. Но дверь за спиной раскрылась, и снова полетели в него сапоги. Мелькнула в проеме огненная грива, дверь захлопнулась, и щелкнул замок на два оборота. Михаил постоял, подобрал сапоги. Позвонил. Постучал.
— К тебе как к человеку, а ты!.. — проговорил напоследок. И пошел с сапогами.
Степка уже спал. Что на душе и в мыслях этого маленького человека? Не скажет, не допросишься. «Папа хороший», «Ты тоже хорошая». Все молчком. Мужчина! — один настоящий мужчина из всех знакомых и есть. Лариса прилегла рядышком с сыном. Жалость охватывала к нему и к себе. И слабость — знакомое, непреодолимое бессилие… Михаил все считает ее больно разворотливой, хваткой — что она интересно сумела ухватить?! Одинокие всхлипы в подушку? А Таня, выходит, не хваткая: одного мужа похоронила, другого у живой жены и ребенка отняла… Тихая, бессловесная! Была разворотливая, была энергия, когда любила, в Москву, в армию к нему летала через каждый месяц — в одежде, в еде отказывала себе, на дорогу берегла! Была, да вся вышла… Слишком бесперспективна жизнь! Слишком все обесценилось в душе! Ну да, можно себя утешить тем, что вырастет сын, женится, пойдут внуки… Да, собственно, тем и утешается…
Перестукивало сердце в городской ночной тишине с далекими глухими ударами заводского пресса. «М-бах — м-бах» — бьет ритмично и четко молот. «Ба-бах-бах» — успевает дважды под каждый его удар сердце. Лифт загудел в подъезде.