То, что он произнес эти слова в ту самую минуту, когда я готова была взорваться, показывает, до какой степени его восприятие действительности оставляет желать лучшего, разве только я так безупречно владею собой, что, глядя на меня, о моих чувствах не догадаешься.
Предпоследний ряд я вязала уже в таком бешенстве, что в углу сделала вместо шести накидов пять. Я спустила несколько петель, потом распустила два ряда, заметив, что плохо подобрала цвета: розовый слишком близко соседствовал с желтым, а уж этого сочетания я не выношу. Как ни крути, мои эстетические искания были абсолютно лишены смысла. Я могла связать идеальный квадратик, просто безукоризненный, но ведь сам по себе он ничто, всего лишь часть вещи, о которой я не имею даже представления. Мне скажут, что в принципе лоскутное творчество для того и существует, чтобы найти применение обрывкам шерстяных ниток, обрезкам ткани, которые уже ни на что не используешь, но такая бесцельная работа выводит меня из себя: я должна знать, для чего это пригодится. Я закончила свой квадратик в совершенном смятении и едва ли не со стыдом спрятала его в корзинку для рукоделия, стараясь больше о нем не думать; но что-то беспокоило меня. Я сидела на банкетке у входной двери и вдруг почувствовала, что теряю равновесие, что вот-вот у меня закружится голова. Каждое утро я на этой банкетке провожу несколько минут. Снимаю тапочки, надеваю туфли, чищу щеткой пальто, проверяю, что лежит в сумке: расческа, ключи, проездной билет, ручка, карманный фонарик, чековая книжка, четыре таблетки аспирина, два кусочка сахару… Вроде бы кто-кто, а уж я-то все свои жесты знаю наизусть, ведь я делаю все в одном и том же порядке, в одно и то же время; и тем не менее сегодня утром все мои движения казались мне какими-то чужими. Я поняла, в чем дело, только перед самым уходом: каждая вещь была на своем месте, но солнечный луч, который обычно в эти дни (стоит сентябрь, и еще очень тепло) проходит сквозь подставку для зонтов, прежде чем лечь на пол, сейчас уже дотянулся до комода.
— Ты же опоздаешь! — крикнул Паскаль из кухни.
Когда я открыла дверь, сад был освещен ярче, чем все последние дни, и я даже подумала, не вернуться ли за темными очками — глаза у меня довольно слабые, но, когда я еду автобусом восемь пятнадцать, никакие очки мне не нужны. «Уж не так все изменилось», — сказала я себе, подходя к калитке.
Слева от входа растет очень красивый куст махрового жасмина, правда, сейчас ему не хватает влаги. Я крикнула Паскалю, махнувшему мне на прощанье из окна: