Что-то во мне, казавшееся незыблемым, вдруг колеблется и рушится, белое становится черным, добро — злом. Мне почти тринадцать лет, но я еще не утратил детской невинности и плохо разбираюсь в отношениях между родителями. И потом я всегда безоговорочно на стороне мамы. Мама не может быть неправой, и хотя я не понимаю, отчего она страдает, но она страдает из-за отца, и за это я сержусь на него, не знаю только, способен ли я сердиться по-настоящему, мне ведь так трудно взглянуть на человека со стороны, отделить себя от него.
А тут вдруг ни с того ни с сего я чувствую себя заодно с отцом и совершенно не понимаю, откуда у меня это внезапное и острое чувство мужской солидарности. В глазах у мамы мелькает тревога. Как бы через силу она склоняется к блюду с печеньем, вновь угощает нас, не вставая со своего места.
— Ты не можешь заделать окно сейчас же? — Ее вопрос обращен в пустоту. У Жаклин Кревкёр такой вид, словно она утратила веру и не знает, к кому теперь обратить свои молитвы.
Отец встает, берет мадемуазель Ремушан за руку.
— Сначала я должен позаботиться об устройстве этой молодой девушки. — В голосе его сквозит неизъяснимая нежность. — Ей нужно привыкнуть к своему жилью. Если она придет слишком поздно, дети уже лягут спать.
Мама ничего не говорит, только опять протягивает Фанни печенье, от которого та на сей раз отказывается. Мне тоже хочется проводить ее к Тирифаям, но об этом я, конечно же, молчу.
Пока отца нет (а он отсутствует добрых полчаса), мама разговаривает сама с собой, в какой-то мистической уверенности, что осталась одна, без меня, и ко мне может больше не обращаться.
— Я должна лучше его кормить, — говорит она, вновь складывая печенье в коробку Жюля Дестроопера, — лучше, а главное, обильнее, нельзя держать на диете скучающего мужчину…
Она словно забыла о своем маленьком сыне, а ведь обычно она, сетуя на скудость наших трапез, всегда вспоминала и обо мне: бедный мальчик, растущему организму требуется больше калорий… И слезы навертывались у нее на глаза.
— Да, я должна лучше его кормить, но сейчас это трудно, как никогда. А после того, что я видела сегодня утром, я вообще не знаю, имеет ли это хоть какое-нибудь значение…
Мама так и не встала со своего места, даже не переменила позы. Пальто до сих пор лежит у нее на коленях, прикрывая ноги. Правая рука покоится на бело-голубой коробке, где воспроизведены знаки отличия и медали, полученные господином Жюлем Дестроопером за заслуги на поприще миндального печенья и speculoos. Я сижу на маленьком табурете почти у маминых ног, но она меня не видит. Она как бы полностью отгородилась от меня — ее неизменного собеседника. Наши отношения в эту минуту — это отношения актера со зрителем, и в роли зрителя выступаю я.